Мария Костоглодова - Это было только вчера...

Свой состав он нашел по номеру паровоза. Первые четыре вагона были целы, остальные превращены в груду развалин. Люба ехала в девятом вагоне. Он прошел еще несколько метров, увидел на торчащей из обломков полке свой чемодан. Чемодан обхватила рука с обручальным кольцом на безымянном пальце. Он узнал эту руку…

Бабушка собирала Борьку в дорогу с той деловитостью, с какой она обычно садилась за свою швейную машину. Известие, что внука посылают учиться в авиационное училище, она приняла спокойно, будто Борька уезжал на неделю в ее хутор.

Вечером все вместе сочиняли письмо на Урал:

«И скажу я тебе, Анюта, — писала Дина под бабушкину диктовку, — что в войну мы детям не указ. Ужо было собрались мы все к вам, ан Динке приказали ехать с госпиталем, а Борьке в училище. Хотела я взять хворостину, погнать из дома не́слухов несчастных, но рассудила: сколько ни пробивай стену лбом, голове больно, а не стене, и решила благословить обоих. Не гневись на меня за то, зятек Гриша».

От своего имени Дина написала:

«Мамочка и папочка, родные! Мы не можем поступить иначе. Мы должны быть там, где труднее, а не там, где легче. Бабушка сказала, что будет со мною, где б я ни была. Это должно вас успокоить: над дочерью вашей по-прежнему сохраняется опека. Работы в госпитале много, не волнуйтесь, если долго не будет писем. Крепко целую, с нежностью к вам, ваша Дина».

Борька приписал коротко и скупо:

«Дорогие родители! Мы уже взрослые и можем распоряжаться собой. К вам на Урал попадем непременно, но после Победы. Ждите вестей из училища, ваш Борис».

Проснувшись на другой день, Дина услышала Борькин сдержанный смех.

— Ба, ну что ты делаешь? Меня товарищи засмеют.

Борька пытался вытащить из рюкзака часть провизии, уложенной ему на дорогу бабушкой. Та не давала.

— Динка, хоть ты ей скажи, — взмолился Борис.

Бабушка не позволила Дине открыть рта:

— Здоровому куску и дух радуется. Не понравится домашняя еда, поматросишь да забросишь. А покуда пусть лежит.

Дина взглядом попросила брата: «Ладно, не трогай».

Бабушка держалась героем, все поучала внука, как он должен вести себя в вагоне, если случится налет. На вокзале, заталкивая под пуховый платок свои волосы-одуванчики, она раздраженно твердила, что платки-де нынче вяжут — руки бы тем вязальщикам отрубать, кляла вагоны, где от духоты самое клопам заводиться, бодро напутствовала внука: «Что в душе имеется, того не купишь, не продашь. С им родиться надо. Ты будто с добрым родился, так сохраняй в себе доброе…», но и Дина, и Борька видели, как трудно бабушке прятать рвущиеся наружу слезы. Борька крепко обнял бабушку, пообещал: «Краснеть за меня не будешь». Дине он крикнул уже с подножки вагона: «Держись, сестренка!».

Вернувшись с вокзала и стараясь уничтожить гнетущее после Борькиного отъезда ощущение пустоты, Дина взялась за уборку. Неожиданно вспомнилось… Бабушка привезла ее в хутор. Стояла ранняя весна. Гомонили, как грачи, хуторские ребята: в прятки играли. Дина присоединилась к ним. Ей поручили считать:

Дина считала, считала, круг уменьшался, и вот она уже одна осталась. Ей жмуриться. Похоже, и сейчас она посчитала «коледу, коледу…» Вышли из круга родители (с ними так и не удалось свидеться), вышел Борька, Лариса. Она одна. Ей жмуриться.

Впрочем, нет. С нею бабушка. Ее незаменимая бабушка. Ходит по коридору, кому-то говорит: «Я б смеялась, да плакать охота». С нею бабушка, можно не бояться, ничего не бояться…

Завыла сирена. Начинался налет.

Жизнь в хуторе текла спокойно, немцев здесь еще не было. Но хуторяне бывали в городе и привозили одну новость страшнее другой. Дина слушала их, веря и не веря. «Неужели люди, — думала она, — пусть они называются врагами, но люди, могут так действовать?»

Из города они с бабушкой ушли пешком. Город напоминал огромный пылающий костер. Горели хлебокомбинат, вокзал, мост через речку, институт. Было страшно от пляски огня, от ощущения невозвратности, гибели чего-то общего со всеми и вместе с тем очень личного, своего. Юлия Андреевна, прощаясь, напутствовала:

— Живи тихо, ни во что не вмешивайся. Понадобишься — позовем. К тебе придет человек, передаст поклон от меня. Что он скажет, то и выполнишь.

Дина места себе не находила в ожидании того человека. Этак и война закончится, пока он надумает прийти.

— Динка, сходи воды принеси, — попросила бабушка.

Дина взяла ведра, спустилась к кринице. Ночью выпал снег. Дина шла по-над садами, мимо свиридонихиной левады, оставляя на снегу первые следы, и удивлялась, какими маленькими выглядят отпечатки ее ног на огромном белом покрове. Только она отошла с наполненными ведрами от криницы, как перед нею возник парень. Он был невысок, в узком пальто, в детской кургузой шапчонке со спущенными «ушами», со свертком в руках. Его темные глаза напоминали Лялькины.

— Кланяется вам Юлия Андреевна.

— Спасибо, — растерянно ответила Дина, не зная, поставить ли ей ведра и слушать «ходока» прямо на дороге или пригласить в дом.

— Завтра в полдень приходите на толчок, — пригласил гость, будто век был знаком с Диной, а толчок находился не в шестнадцати километрах от хутора, а, в лучшем случае, за свиридонихиной левадой. — Прихватите чего-нибудь из продуктов: вроде на менку. Счастливо!

— Молока, может, попьете?

— Благодарен, спешу. — Он направился к песчаному карьеру, и Дина смотрела ему вслед, пока он не скрылся.

Всю ночь они с бабушкой прошептались, лежа на просторной кровати в пустой горнице бабушкиной сестры. С первыми петухами Дина собралась в дорогу. Бабушка проводила ее до железнодорожного полотна, шепнула «аккуратненько там», перекрестила.

— Ты ж неверующая, — улыбнулась Дина.

В город она шла тем же путем, что из него, отмечая про себя: «Мост через речку наводят новый, охраняют… хлебопекарню восстановили… физкорпуса в педагогическом как не бывало». Встречались немцы. Дина напряженно прислушивалась к их речи, проверяя себя, все ли понимает.

Толчок (его чаще называли «барахолкой») помещался за школой. Народу на толчке вопреки Дининому ожиданию оказалось много. Можно было подумать, что все, кто остался в городе и его окрестностях, сошлись здесь не столько ради того, чтобы купить, продать или выменять, а чтобы находиться поближе друг к другу, как бывает при пожаре или наводнении. Дина дважды пересекла толчок из конца в конец, но Юлии Андреевны не увидела:

«Как же мы встретимся?» — недоумевала она.

— Девушка, — окликнул Дину жестянщик, шумно постукивавший по кастрюлям, — подойдите сюда.

Дина направилась к его ларьку и под навесом увидела Юлию Андреевну. То есть она скорее догадалась, что это Юлия Андреевна, чем узнала ее. Из-под серой каракулевой шапочки выбивался рыжий перманент, ресницы были немыслимо подведены, брови-щетки сбриты до узкой ниточки, губы накрашены высоким «сердечком», шею перехватывал пестрый, легкомысленно тонкий для зимнего времени, шарф. Да и пальто странное — со множеством крупных карманов и пуговиц, из ворсистого тяжелого материала.

— Дина, — заговорила Юлия Андреевна, — скоро понадобятся продукты. Тебе поручается заготовка их. Крупы, сало, соль. Я в городе больше не появлюсь, держи связь с Карпом Карповичем. — Она указала на жестянщика. — Продукты складывай у Маруси Золотовой. Она вне подозрений: жена осужденного! И прислушивайся к тому, о чем говорят вокруг. Необходимо выяснить, кто из русских активничает с немцами, выдает своих. Это важно, Дина. Все, стоящее внимания, сообщай Карпу Карповичу. Позже он скажет тебе, где будешь работать.

Стук по ведрам прекратился, и послышался шум, словно вокруг клокотала вода.

— Облава, уходите, — сказал жестянщик.

— Быстро отсюда! — Юлия Андреевна поспешно направилась к воротам.

Дина устремилась за ней, ее оттеснили. Она пыталась сопротивляться натиску, поняв же, что это бесполезно, покорно разрешила нести себя по течению. А течение направлялось то к главным большим воротам, то к маленьким, за ларьками, то на середину толкушной площади. Люди, спрессованные течением, составляли плотную массу, но каждый человек в отдельности был щепкой, которую можно отшвырнуть, поломать. Оглушали свистки, из гула голосов выделялось одно слово: «Полицаи». Дина видела, как грубо хватают людей и куда-то волокут, словно они не живая плоть. Зрелище вызывало отвращение, и, несмотря на то что Дина не сделала, не успела еще сделать ничего такого, за что бы можно было опасаться быть схваченной, она страшилась того, что ее схватят. Очутившись подле школьного забора, Дина вспомнила: в нем где-то должен быть «лаз» — плохо прибитая доска. Она осторожно подергала доску. Точно, вот он! Через него они с Лялькой убегали с тех уроков, к которым плохо подготовились.