— Чего расселась, как на базаре? Проваливай.
Дина трудно сглотнула застрявший в горле кусок, промямлила: «Места, что ли, жалко?», медленно взялась складывать кульки в корзину.
— Документы! — потребовал у Юлии Андреевны Монгол.
Юлия Андреевна безмятежно спросила:
— В который раз? Только что меня загнали в какой-то дом, как… да, как овцу, и тоже проверяли. Смешно. — Говоря это, она небрежно, двумя пальцами, вытащила из сумки паспорт, протянула Монголу. Он внимательно перелистал его, долго разглядывал вложенную в него визитную карточку княгини Вольской, скользнул по лицу Юлии Андреевны нагловатым, насмешливым взглядом:
— Снимите перчатки.
— Перчатки? — Юлия Андреевна расхохоталась, подражая удалившимся немцам. — Хотите извиниться? Для этого не обязательно снимать перчатку. — Она поднесла к губам Монгола руку, точно в самом деле верила, что он собирается ее поцеловать.
Монгол грубо ударил ее по руке, крикнул:
— Снимай!
— Фи, невежественно! Будьте любезны!
Он впился в ее оголенную руку подобно гадалке, которая по линиям предсказывает судьбу, зло усмехнулся.
— А кем она была, эта княгиня? — спросил он, постукивая визитной карточкой по паспорту.
— Как — была? Была княгиней и вернулась княгиней. Великая немецкая нация везде восстанавливает справедливость. Собственно, а вы кто такой? Почему учиняете мне допрос? Вы — власть?
— Да, я власть. Золотов — и власть, не укладывается? Знать бы вам, что будет война, эшелон с заключенными разбомбит, Монгол драпанет и здесь объявится, вы бы припаяли ему не так строго. Верно? Ну, хватит вколачивать баки, прокурор Иванова. Я срисовал вас, вы срисовали меня. Дальше филонить не стоит. Я могу без особого шухера убрать вас, но желаю, чтобы немцы увидели мое старание. — Он с наслаждением сыпал словами из воровского жаргона, продолжая издевательски постукивать визитной карточкой княгини Вольской по паспорту.
Юлия Андреевна негодующе воскликнула:
— Mein Gott! Что еще за Иванова? Милостивый государь, я не для того следовала к своим землям из самого Цюриха, чтобы от… извините, не знаю от кого, терпеть… как это… да, хулу. Куда прикажете пойти для ликвидации недоразумения?
Раскосые глаза Монгола смотрели с прежней насмешкой. Короля вокзалов и рынков не обманул ни картавый выговор, ни сильно измененная внешность. Врагов своих он запоминал цепкой памятью, навечно.
— Пойдемте, к н я г и н я, в комендатуру.
Он сделал ударение на слове «княгиня», еще раз давая почувствовать своей жертве, что уйти от него ей не удастся.
5Дина бежала до нэпмановских домиков, не останавливаясь. Маруся, открыв ей дверь, вскрикнула:
— Приехала! Заходи, голубушка, заходи. — Заметила расстроенное лицо Дины, шепотом спросила: — Стряслось что?
— Маруся, Монгол в городе. Служит в полиции. Сейчас Юлию Андреевну увел. — Она рассказала все, чему была свидетельницей.
— Ой, Динка! — Маруся сорвала с крюка ватник и теплый платок. — Сиди, жди. Я мигом.
— Ты к жестянщику?
— К нему. Запирайся.
Дина места себе не находила в ожидании Маруси. Представить только, Монгол узнал Юлию Андреевну! Счастье, что, выбравшись через лаз с толчка, Дине пришло в голову постоять возле городской управы… Монгол в городе! Вспоминая тяжелый взгляд его раскосых глаз, она холодела.
Маруся пришла не скоро. Подсела к столу, на который Дина выложила привезенные на менку продукты, сумрачно уставилась на еле тлевший в печи огонь:
— Нам велено идти завтра на кладбище, смотреть, как людей будут расстреливать.
— Просто смотреть?
— Ты бы хотела — «не просто»? — Маруся сняла с головы платок, и Дина увидела, как она осунулась, подурнела. — Боже, что оно делается? Наташку эвакуировала с детским садом, не знаю, где сейчас, жива ли? Славка воюет, а может, уже убит. Тут людей истребляют, как мух. Ходишь по земле, а тебе кажется — по раскаленным углям. Ничего во мне не осталось, кроме страха. Страшно засыпать, страшно просыпаться.
Дина слушала ее причитания, глядя в окно. Там валил крупный снег, день был сер и холоден, мотался на клене одинокий побуревший лист. Дина напряженно ждала, когда его оторвет и он свалится, а он все висел, упрямо цепляясь за ветку, где знал зеленую юность, и теплые дожди, и горячее солнце. Почувствовав, что застывает, Дина потянулась за вязаной кофточкой:
— Не пойму все же, для чего нам идти на кладбище?
— Туда сгонят народ, чтоб смотрел, устрашался и не тявкал. Ну, а мы попробуем голос подать. — Маруся достала из-за пазухи отпечатанные на тонкой бумаге листовки. — Бо́льшую половину я уже покидала в почтовые ящики. Читай!
Дина прочитала:
— «Товарищи! Враг истребляет наших людей. Мы не можем с этим мириться. Поднимайтесь на борьбу с ним. Создавайте партизанские отряды, конные и пешие, диверсионные группы для уничтожения частей вражеской армии, для взрыва мостов, дорог, порчи телефонной и телеграфной связи, поджога складов, обозов. В захваченных районах создадим невыносимые условия для врага и его пособников, будем уничтожать их на каждом шагу, срывать все их мероприятия.
Подпольный комитет партии».
Побуревший лист оторвался наконец от ветки клена, закружился на ветру, ударился о стекло.
— Родьку Золотова придется уничтожить! — тихо произнесла Маруся, следя, как и Дина, за виражами кленового листа.
Дина не стала расспрашивать, кто его уничтожит, когда. Ноги казались чужими от усталости.
— А что он сказал о Юлии Андреевне? — спросила, подразумевая жестянщика.
— Будут думать.
Борясь с дремотой, Дина буквально раздирала глаза.
— У кого я читала, не помню… — Она мучительно перебарывала оцепенение. — «Сравнить предателя не с кем и не с чем. Даже тифозную вошь сравнение с предателем оскорбило бы». Похоже, у Горького. Да, у Горького.
Маруся высыпала в печь кастрюлю угля, повторила в раздумье:
— Тифозная вошь… Так вот, голубушка: помочь уничтожить эту тифозную вошь поручают нам.
Дремоты как не бывало. Дина уставилась на Марусю широко раскрытыми глазами, не до конца еще осмыслив сказанное ею.
Лялька сидела неподвижно. Умирала тетя Саня. Еще вчера она была в сознании и с обычной для последних дней печалью возобновляла один и Тот же разговор: «Из-за меня вы остались… мучаю я вас… скорее бы конец…», а сегодня уже не узнавала ни племянницу, ни золовку, только тихо всхлипывала, как бы жалуясь на несправедливость замешкавшейся смерти.
Тетю Саню парализовало на второй день после того, как мать раздобыла эваколисты. Саня, плача, упрашивала Лену и Ляльку уезжать без нее, за нею, дескать, соседка присмотрит, но Лариса прикрикнула на тетку, запрещая ей думать о них так плохо.
В поисках врача Лялька обегала весь город, а найдя и упросив прийти, нетерпеливо ждала его заключения.
— Не поднимется, — сказал, прощаясь, врач.
— Поглядим, — ответила Лялька.
Из медицинского справочника, найденного в домашней библиотеке, она вычитала, что при параличе «угасают рефлексы, падает тонус мышц», и изо всех сил старалась не дать «угаснуть рефлексам». Трижды в день она массировала тете Сане руки и ноги, грела на примусе, пока не закончился керосин, воду для ножных ванн, убеждала тетку, что, если она будет молодцом, — они смогут приступить к зарядке.
Лена Куликова молча следила за отчаянными усилиями дочери, открывая в своей Ларисе не известные ей до сих пор качества. Инстинкт матери подсказал ей, что дочь беременна. Открытие причинило боль. Где и в каких условиях придется дочери рожать? Она вспомнила свою беременность. Иван задаривал ее сладостями, настаивал на многочасовых прогулках и, как бы ни уставал, шел с нею после работы за город. Домой они возвращались с огромными букетами полевых цветов. Она была счастлива ожиданием материнства, любовью мужа, успехами в музыке. А потом, как грозовые разряды, ее поразило новое чувство, такое сильное, перед которым нельзя было устоять. Она не хотела краденого счастья и ушла от Ивана. Но скоро затосковала по оставленной семье, и новое чувство, казавшееся чудом, превратилось в обычное, подчас раздражающее. Она опасалась, что Иван не простит, а он простил, и опять она превратилась в домашнего бога.
Ощущение благодарности — неприятное ощущение. Она пыталась отказываться от жертв, не быть должницей. Но Иван сопротивлялся, и она сдавалась: «Хотите мне поклоняться — поклоняйтесь!». Собственно, она и Шерстобитову всего лишь разрешала «поклоняться», а он возомнил… На юг за нею кинулся… эгоисткой обругал… Так и есть: эгоистка! Поклонение превратило ее в эгоистку. Золовке было за что не любить ее, считать надменной, неблагодарной…
Смерть обладает способностью очищать. Перед ее приближением человек предъявляет себе суровый счет, жаль — оплатить его не всегда достает времени. Умирала Саня, безгранично любившая брата, а так как брат был несчастлив в супружестве, могла ли умирающая принять молчаливое покаяние его жены?
