Тем временем дождь усиливается до проливного. Все, что представляет хоть какую-то ценность, но не может быть унесено, торопливо загружаем в почти не пострадавший кузов «радийной машины» и запираем на висячий замок. Надежда на него довольно призрачная (стукни прикладом, и нет его), но мы надеемся, что до следующего утра все наше имущество сохранится. Сборы и поиски не оставляют много свободного времени и только чьи-то призывные крики, несущиеся со стороны леса, заставляют нас поднять головы. Зрелище нам предстает и в самом деле незаурядное. Медленно переваливаясь с боку на бок, от дороги двигается некое неуклюжее деревянное сооружение, медленно влекомое двумя мощными иссиня-черными волами. Кто их к нам ведет, рассмотреть из-за высокой травы невозможно. Только традиционная коническая шляпа вьетнамского крестьянина, то выныривала, то вновь исчезала среди колышущихся под ливнем стеблей. Но на самом верху повозки прекрасно просматривался Басюра, энергично что-то вопящий и размахивающий какой-то тряпкой.
— На просеке его поймал, — гордо объявил он, спрыгивая вниз. — Он бревна там таскал, — указал Басюра пальцем на мелко кланяющегося всем подряд крестьянина. — Может, на него что-то можно нагрузить? — спрашивает он у Воронина.
— Да что сюда разместить? — чешет тот затылок. — Не настил, а одни дырки. Вот если только… пушку прихватить с собой…
В результате нам вновь приходится вытаскивать из колючек нашу зенитку и цеплять ее цепью к первобытному бревновозу. Пока мы занимались столь ответственным делом, капитан с помощью полуразмокшего разговорника пытался что-то втолковать невпопад кивающему вознице. Не знаю, уж как они поняли друг друга, но по их лицам было видно, что они довольны друг другом. Наконец сборы закончены и мы, перепачканные и оборванные, словно семья несчастных погорельцев, выстраиваемся в некое подобие походной колонны. Крестьянин, видя такое дело, отрывисто, с придыханием закричал и замолотил бамбуковой палкой по залепленным глиной спинам животных. Толстая задница ведущего буйвола после примерно десятого удара наконец-то дрогнула, и наш беспримерный поход начался.
Впереди, как и положено командиру, словно по широко известному кинофильму «Чапаев», шагал наш капитан. В отличие от нас, простаков, он деликатно закатал свои продранные осколками брюки выше колен и гордо вышагивает во главе нашей крошечной колонны, неся на отлете свои почти новые форменные ботинки. За ним нестройной толпой валили мы все, без разбора чинов и званий. Камо тянул за ремень хромающего и опирающегося на самодельный костыль лейтенанта. Щербак мощно загребал грязь своими громадными сапожищами, волоча на шее спасенный пулемет и сумку с патронами. Вся же остальная братия гнулась под тяжестью рюкзаков со шмотьем и продуктов. Относительно гордо и бодро проходим не менее трех километров, но дальше размешивать ногами этот бесконечный кисель сил нет практически ни у кого. И постепенно вся наша терпящая бедствие команда стягивается к медленно ползущей зенитке. Поначалу на маховики наводки вешается лишь поклажа, но вскоре и все мы цепляемся за медленно, но безостановочно двигающуюся упряжку. Держимся кто за что, лишь бы хоть на малую толику облегчить себе путь. И только совершенно не утомимые волы все так же монотонно и невозмутимо двигались вдоль кромки джунглей по раскисшей колее, носящей гордое имя — дорога.
Крестьянин заголосил в очередной раз, уже гораздо более жизнерадостно и призывно, и я непроизвольно повернул голову в его сторону. Тот поймал мой взгляд и, сразу же заулыбавшись, указал своей длиннющей палкой куда-то в сторону. О радость! На расчищенной от зарослей полоске земли я замечаю несколько островерхих крыш.
— Ура, — радостно воплю я от избытка чувств, — деревня на горизонте!
Но наши восторги вскоре утихают. Напрямую, к довольно близкому жилью, пройти было совершенно невозможно. Все видимое пространство словно застелено прямоугольными рисовыми чеками, в которых наша пушечка точно застрянет по самые уши. Приходится еще не менее часа тащиться все по тому же месиву, огибая поля, пока не пересекаем некую границу, обозначенную высокими ритуальными воротами. Наше появление незамеченным не остается. Появляются сильно согнутый радикулитом старичок (видимо, местный староста), опирающийся на живописный деревянный посох, и несколько женщин, облепленных мелкой ребятней. Видя к себе такое внимание, мы несколько приободряемся и даже невольно выравниваемся, давая им понять, что мы тут не абы кто, а воины-освободители. Капитан, приветственно помахивая ботинками, несколько раз выкрикивает понравившееся ему приветственное предложение, но, видимо, коверкает его так сильно, что женщины только недоуменно переглядываются и пожимают плечами. В очередной раз выручает доставивший нас в деревню крестьянин. Поклонившись старосте, он, активно помогая себе всеми частями тела, повествует тому, что мы попали под бомбежку и нуждаемся в немедленном отдыхе и пропитании. Старичок но поводу отдыха, кажется, не возражает, но при упоминании о еде его настроение заметно портится.
— Косарев! — призывно машет мне Воронин, подошедший к беседующим. — Пойди-ка сюда!
Приближаюсь.
— Ты, вот что, возьми Преснухина, и оттащите с ним зенитку вон к тому домику, там хоть какой-то навесик для нее есть. Да заодно и протрите пушку хоть чем-нибудь! Заржавеет ведь! Потом найдите нас, для получения новых указаний.
Не успев даже перевести дух после изнурительной дороги, мы принимаемся исполнять указание. К нашей досаде, селянин, дотащивший нашу команду до деревни, уже успел отцепиться от куцей станины зенитки, и его лоснящиеся потом тяжеловозы довольно бодро помахивают хвостами на приличном удалении от нас.
— Не грусти, — утешает меня Федор, видя мое искреннее разочарование, — здесь, наверняка, тоже есть что-нибудь подобное. Сейчас отыщем лошадь или корову какую, да и затащим нашу мортирку под навес.
— Так ее же заодно и почистить придется, — отзываюсь я, — иначе она у нас точно сгниет после таких ливней или, того хуже, заклинит в самый неподходящий момент. Ты, кстати, заметил, что, чем дальше в лес, тем больше у нас приключений.
Преснухин только отмахивается.
— Тогда ты иди налево, я направо пойду, — предлагает он. — Поищем в деревне лошадь, а заодно и посмотрим по дворам солидол или тавот.
Беглый осмотр деревеньки принес нам одни разочарования. Никакой живности крупнее свиньи обнаружить так и не удалось. А солидола нашли только полведра, да и то изрядно загрязненного какой-то гнилой соломой. Должно быть, он здесь применялся для смазывания только осей на местных низеньких тележках. Вновь зарядил было утихший дождь, из-за чего и без того невысокая наша работоспособность, вовсе упала до одного процента. Краем глаза замечаю, что из одной из хижин, стоящих несколько наискосок по отношению к остальным, бодро выбирается Басюра, держа в руках странную помесь алюминиевого ведра и керогаза.
— Вы чего здесь мокните, обалдуи? — трусцой подскочил он к нам. — Пошли скорее под крышу. Я печку достал, греться сейчас будем.
— Пушку надо спрятать, — зло буркнул я ему в ответ, — а вдвоем мы ее вон под ту крышу вряд ли затолкаем.
— Так давайте втроем ее закатим, — предложил водитель, отставляя непонятный агрегат в сторону.
Но и втроем сдвинуть увесистую зенитку с места нам не удается.
— Данг, ти-тю, ванг, чу-канг, — чирикают вокруг нас не обращающие внимания на ливень вездесущие мальчишки.
— А ну, мелкота, навались! А ну, взялись дружно, — весело командует ими вымазавшийся в глине чуть не до самых глаз Басюра.
Он деловито распределяет подростков вдоль пушечной станины и колес и сам налегает на мокрое железо.
— Еще разочек, взяли!
И тут происходит маленькое чудо. Тщедушные, сами едва не падающие от голода пацаны все же сдвигают пушку с места. Налегаем и мы. Несколько минут — и под восторженное улюлюканье толпы зенитка препровождается-таки под соломенный навес.
— Тряпку, принесите кто-нибудь тряпку, — прошу я, показывая руками, как будто протираю стволы. — Дайте же тряпку!
Но вожделенную тряпку так никто и не приносит. Может быть, нет у них лишних тряпок, а может, меня просто не понимают. За неимением ветоши извлекаю из мешка собственную гимнастерку и пробую оторвать от нее явно лишние в тропиках рукава. Но гимнастерка хотя и ношеная, но еще достаточно крепкая. Приходится достать из-за голенища выменянный за пять банок сгущенного молока финский нож и отрезать рукава им. На гибель гимнастерки наши добровольные помощники смотрят с заметным сожалением, а на ножик, с черным тускло сверкающим лезвием, — с плохо скрываемой завистью.
— Ну, ты и даешь, — отбирает один из рукавов Преснухин. — Дерешь собственное имущество, словно общественное.
