— Ну, ты и даешь, — отбирает один из рукавов Преснухин. — Дерешь собственное имущество, словно общественное.
— Уж ты бы хоть помолчал, — огрызаюсь я в ответ, — и так тоска заела. Протри затворы лучше. А оптику не трогай, разводы останутся.
— Пойду, поинтересуюсь насчет обеда, — лисой утекает от нас Иван.
— И заодно узнай, как там лейтенант, — кричит ему вслед Федор, поворачиваясь. (Он, неизвестно отчего, испытывает к Стулову весьма дружеские чувства и вполне искренне заботится о его состоянии.)
Мы отчищали от глины и, насколько было возможно, смазывали пушку до самого вечера. Дождь все не прекращался, а об обеде не было ни слуху ни духу. Наконец Федор, самый педантичный из нас двоих, посчитал, что наша зенитка приведена в относительно приемлемый вид, и отбросил в сторону последний испачканный в масле клочок гимнастерки.
— Хорошо, что у нас личного оружия нет, — устало порадовался он, вытирая ладони об пучок соломы, — а то бы еще и с ним пришлось возиться.
— Пойдем наших поищем, — предложил я, благоразумно умолчав о припрятанном пистолете, — что-то странно, что никого из них до сих пор не видно.
Мы вышли на деревенскую улицу и двинулись вдоль нее, заглядывая во встречающиеся по дороге убогие домики.
— Льен-со (где русские)? — спрашивал я у первого, с кем встречался взглядом.
— Но-ти, — отрицательно машут мне, и руки вытягиваются в сторону, как бы показывая нам направление для дальнейшего движения.
Нашу команду находим почти на самом краю деревни. Оказывается, для нас старостой выделена маленькая постройка, ранее использовавшаяся под какие-то общественные нужды. Крыша ее весьма худа, и некоторая часть помещения заливается водой, но сбоку от входа устроены достаточно широкие полати, на которых, постанывая, лежит укрытый какой-то старой попоной Стулов. У столика, на котором слабо теплится переносная жаровня, сидит Воронин, подперший голову руками, и с тоской смотрит на развернутую карту. Напротив него пристроился преданно смотрящий на склоненную голову капитана, Камо. Басюра же стоит у самой жаровни и энергично мешает некое пахучее варево в довольно объемистой кастрюле.
— Вы что там, умерли, что ли? — повернулся к нам капитан. — Где столько времени болтались?
— Никак нет, не болтались, — вытянулись мы с Федором, — пушку в порядок приводили.
— Чистили, что ли? — удивился капитан, выпрямляясь и устремляя на меня свой задумчивый взгляд. И чем же, позвольте поинтересоваться?
— Моей гимнастеркой, чем еще? — тупо отзываюсь я.
— Находчиво, — кисло улыбается капитан, — но масло-то, спрашиваю, где взяли. Ведь наша смазка вся пропала при взрыве.
— Это верно, — киваю я, — но мы здесь нашли малость солидола на ферме. — Вот им и постарались вычистить.
Я вижу, что он намерен нагрузить нас еще какой-то задачей, но за окном темнеет, и к тому же он понимает, что мы и так еле-еле держимся на ногах.
— Тогда вот что, Александр, сейчас покушайте и ложитесь отдыхать. Завтра же, прямо с утра, бери Камкова, Басюру и дуй с ними к оставленным машинам. Попробуйте завести двигатель хоть одной из них и приезжайте сюда, поскольку мне просто необходимо связаться с полковым командованием. Доложу о создавшейся ситуации… скажем прямо… не слишком веселой.
— Слушаюсь, — устало киваю я, — приложим все свои силы.
Чуть ли не с отвращением запихнув в себя несколько ложек похлебки, я, как есть, то есть немытый и небритый, заваливаюсь на кучу соломы. Уже проваливаясь в забытье, чувствую, что рядом с сопением укладывается еще кто-то, тоже мокрый и тоже дурно пахнущий.
Только сооружения рисоводов провинции Тхайбинь более сотни раз подвергались налетам американской авиации.
* * *
Утром, едва отойдя от буквально обморочного сна, расталкиваю остальных. «Вставайте, обормоты, — трясу я сбившихся в кучу товарищей за плечи, — хватит дрыхнуть».
— Да ты совсем обалдел? — сонно отзывается Басюра, зарываясь в солому с головой. — Только улеглись, а ты уже будишь… хр-р-р.
Смотрю на часы. Половина седьмого. Время не терпит. Сколько мы провозимся с восстановлением «радийной» машины, неизвестно, но тянуть со столь важным делом никак нельзя, во избежание весьма вероятных репрессий со стороны и без того находящегося в глубокой депрессии начальства. Хорошо, что ночью не было дождя, и дорога несколько подсохла. Примерно за час добираемся до злополучной поляны и с удивлением обнаруживаем там целую делегацию из местных. Два насупленных солдата под предводительством юного младшего лейтенанта. За ними топчутся четыре человека в черных крестьянских робах и некий деятель в полувоенном френче и шикарной «маоистской» кепке. Увидев нас, он встрепенулся первым и чуть не бегом двинулся нам навстречу. Попытавшись о чем-то выспросить нас по-вьетнамски, он быстро убедился в том, что наш объединенный словарный запас не превышает и двух десятков слов. Озадаченно утерев платком потный лоб, человек в френче задумывается буквально на минуту и тут же переходит на французский. Дело пошло несколько веселее, поскольку Басюра, как оказалось, в школе изучал этот язык (вернее будет сказать, проходил). В довершение процесса интернационального взаимопонимания, один из солдат, запинаясь и конфузясь, продемонстрировал нам знание английского в объеме четырех классов церковноприходской школы. Переговоры, ведущиеся сразу на трех языках, шли довольно долго, пока не выяснилось, что прибывшие собрались здесь не только для того, чтобы сохранить нашу машину от разорения, но и с целью выяснить, куда мы дели тела их погибших соплеменников.
Естественно, что мы тут же указали им на корявый крест, чем несказанно удивили пришедших. После того как убитые были ими выкопаны и спешно куда-то унесены, мы приступили к своей основной задаче — починке машин.
— Хорошо, что мы вчера все заперли, — вскоре замечает копающийся в моторе Иван, — а то видели, как они поляну подчистили! Ни одного обломочка не осталось.
— Но у тебя же все вроде цело, — возразил я ему. — Ничего не украдено и не отвинчено.
Басюра промолчал и только недовольно засопел. Он только потребовал, чтобы ему подали нож для зачистки проводов, а потом ключ на двенадцать. Однако, выбравшись из-под капота, он продолжил развивать свою мысль.
— У моего дома тоже как-то две машины столкнулись, — начал, словно нехотя, вспоминать водитель, — «Волга» и УАЗик-«батон». Здорово они долбанулись, даже водителей увезли на «скорой». Так вот, к утру от машин этих только остовы остались стоять на кирпичиках. А ты хочешь, чтобы здесь все уцелело, при этой бедности?
— Так у нас ведь страна бессовестных воров, — тут же возразил я. — И дело тут не в том, кто как живет. Ты ведь слышал небось поговорку, переделанную из фильма «Коммунист». И знаешь, что звучит она теперь так: «Ты здесь хозяин, а не гость, неси с работы каждый гвоздь». Ты и сам-то небось аварию так хорошо помнишь, потому что сам что-то прихватил для хозяйства.
Иван заметно смутился.
— Домкрат с УАЗа взял. Ну-у, если не я, так кто-то другой его унес бы.
— Вот так мы все и оскотиниваемся, — завершил я неприятный разговор. — Сделаем другому человеку какую-нибудь гадость и сидим потом крайне собой довольные. Но почему-то страшно удивляемся, когда такую же гадость совершают в отношении нас. Помяни мое слово, когда-нибудь всех нас так крепко «нагреют», что никому мало не покажется.
С восстановлением «радийной» машины удается справиться довольно быстро. Пришлось только поменять два перебитых провода и выправить кое-какие незначительные детали. С хозяйственной же пришлось возиться несколько больше, часов шесть. Надо было демонтировать остатки разрушенного «кунга», вымести из кабины разбитые стекла, заварить сырым каучуком пробитые осколками скаты. Затем, собственно, начался и сам ремонт, который, к счастью, оказался нам по силам. Но только к вечеру нам удается поставить на ход вторую машину и своим ходом добраться до любезно приютившей нас деревни.
— Братцы, дорогие, — буквально с распростертыми объятиями встретил нас Воронин, — да как же вы меня выручили! Да теперь мы живем! Вы сами-то как себя чувствуете? — наконец замечает он наши осунувшиеся от голода и усталости лица. — Держитесь еще?
— С трудом, — устало киваю я. — Покушать нечего? С утра так голодные и ходим.
— Да, да, — радостно кивает он. — Садитесь скорее к столу.
Словно проржавевшие роботы, с грохотом передвигая свои чугунные ноги, мы добредаем до низкого восточного столика и плюхаемся около него на пол. Меню явно не ресторанное, но мы рады и этому. На первое немного рисовой каши с тушенкой — блюдо, неизменно вызывающее у вьетнамцев вежливую гримасу неодобрения. Чай без сахара и некая овощная смесь, по-видимому, наскоро надранная в ближайшем огороде, на второе. Капитану явно хочется о чем-то с нами поговорить, но он вскоре понимает, что мы способны только на одно — упасть и не подниматься до утра. Объявляется отбой и, завалившись все на ту же чахлую кучку рисовой соломы, все мы мгновенно проваливаемся в блаженное забытье.
