Сердюк, уже не таясь, рассказал ей все.
— Задумано очень хорошо, но пока сделано не очень много, — заключила она, внимательно его выслушав. — Вы еще не оправдываете название городского комитета, которое вам присвоили люди, но оно вас ко многому обязывает. Будьте пока хоть заводским комитетом — займитесь заводом, механическим цехом, лучше всего — выведите из строя станцию: ведь без электростанции завод не может работать ни одного дня. Если у вас мало людей, свяжитесь с другими группами, — она назвала фамилии и явки трех руководителей групп, — вам помогут и шахтеры. Эти люди привыкли отказываться от света, чтобы давать свет другим, а сейчас они отдают свои жизни, чтобы дать жизнь другим. Они очень самоотверженно работают в подполье.
Перед уходом связная договорилась с Сердюком о месте встреч — мастерская Пырина — и о пароле. Она сообщила, что устройству на работу и освобождению от мобилизации может содействовать один товарищ, служащий на бирже труда.
Только когда она надела старенькое пальто и закуталась в платок, Сердюк вспомнил ее: эта женщина вышла из кабинета Кравченко в тот вечер, когда Сердюк дожидался приема у секретаря. Она быстро прошла мимо, и он тогда не заметил ее лица.
«Вот это связная! — с восхищением думал Сердюк, возвращаясь домой. — Не связная, а настоящий инструктор, да еще какой — будто всю жизнь только этим и занималась! Да, не забыли нас, помогают, инструктируют, спрашивают, задание расширили. Значит, правильно, что я сам размахнулся широко. Теперь остается ударить». И в первый раз за все это время он радостно улыбнулся.
Очередная читка «Донецкого вестника», проводимая Сашкой во время обеденного часа, была прервана неожиданным происшествием.
В цех вошел офицер в форме СД с пятью солдатами и переводчиком. Рабочие встали.
— Кто здесь Лютов? — спросил переводчик.
— Я Лютов, — откликнулся мастер и, подбежав к группе, вытянулся в струнку.
Гитлеровец молча показал на него пальцем, и тотчас двое солдат скрутили Лютову руки и надели наручники. Остальные солдаты следили за рабочими, держа автоматы наготове.
Немцы ушли, уведя с собой мастера, который всем своим видом выражал горестное недоумение. Он решительно не понимал, откуда на него свалилась такая напасть.
— Догавкался, собака, в гестапо потащили! — злорадно произнес Луценко и, усевшись на кирпичи, полез в карман за бумагой. — Вот теперь накуримся, ребята.
Но курить пришлось еще меньше, чем раньше. Непосредственное наблюдение за бригадой взял на себя Вальский, которому немцы пообещали отдать имение в Орловской губернии, некогда принадлежавшее его отцу. Лютов кричал, ругался, но все-таки побаивался рабочих. Вальский же выслуживался, как только мог. Он по нескольку раз в день проверял работу, причем всегда появлялся оттуда, откуда его не ждали, — то из-за развалин соседней печи, то с верхней площадки, где, притаившись за колонной, наблюдал за рабочими.
Пять-шесть человек ежедневно лишались хлеба в результате его наблюдений.
Нередко появлялся Смаковский и по собственному усмотрению расправлялся с людьми. Приходил Гайс и тоже для острастки кого-нибудь наказывал.
Легче всего жилось тем, кто был занят на перестилке крыши цеха. Кровельщики с утра забирались наверх, захватив с собой несколько ведер кокса, разжигали камельки и отлеживались, попеременно отогревая бока.
Вальский на крышу лазить боялся, а придя в цех ровно в девять утра и не слыша стука инструментов, бесновался на площадке, задирая короткую, как у свиньи, шею, грозил кулаками и визжал.
«Работа» на крыше оживлялась. Кровельщики начинали энергично стучать молотками, каблуками, а кое-кто просто кулаком. Вальский успокаивался и уходил.
Своими ежедневными ябедами Вальский окончательно надоел Гайсу.
— Я не могу всех сажать в лагерь, — однажды сказал Гайс не в меру ретивому «майстеру», — должен же кто-то работать.
Вальский помчался к фон Вехтеру и пожаловался на Гайса: Гайс не поддерживает его авторитет, Гайс либеральничает с русскими рабочими.
На этот раз он переусердствовал.
Какая сцена произошла у владельца завода с зондерфюрером, неизвестно, но только Гайс прилетел в цех красный, потный, взбешенный.
— Где есть своличь Вальски?
Опанасенко молча пожал плечами.
— Вальски нихт майстер! Ти есть майстер. — Гайс ткнул его пальцем в грудь.
— Ну какой я начальник! — возразил Опанасенко и замотал головой.
— Молтшать! Ти есть нашальник! — закричал Гайс и так дико посмотрел на Опанасенко, что тот пожалел об отсутствии Вальского: будь он тут, ему бы здорово влетело от немца.
— Майстер гнать на шея! — крикнул Гайс и выбежал из цеха.
Бригада собралась вокруг новоиспеченного начальника. Тот сконфуженно ворчал:
— Дожил-таки до чести, начальником стал у немцев! Тьфу ты, господи, сто чертей твоей матери!
В этот момент из-за печи неожиданно появился ничего не подозревавший Вальский.
— Опять, голубчики, стоите! Заморю! Перестреляю! — завопил он.
Несколько секунд все стояли молча. Сашка затаил дыхание, с интересом ожидая, чем все это кончится.
— Ты на кого кричишь? — неожиданно суровым тоном спросил Опанасенко. — Я здесь начальник! Гайс сказал, чтобы тебя отсюда гнали поганой метлой. Да уходи же ты, гад! — И он нагнулся за лопатой.
Вальский, спотыкаясь о разбросанные кирпичи, побежал из цеха. Сашка бросил ему вслед кусок кирпича, но второпях промахнулся.
Новый начальник избрал своим кабинетом комнату экспресс-лаборатории. Отсюда была хорошо видна дорога, по которой ходили в цех Гайс и Смаковский. Возле Опанасенко всегда дежурил рабочий, который своевременно предупреждал бригаду о появлении начальства. По сигналу дежурного бригада дружно принималась за работу — и все были довольны.
Характер зондерфюрера и его тяжелый кулак были хорошо известны Вальскому, и он боялся появляться не только на заводе, но и на улице. Несколько дней незадачливый «майстер» скрывал свои злоключения от жены, но в конце концов вынужден был признаться, что «потерял службу». Дни проходили невесело. Жена плакала и ходила на базар продавать вещи, Вальский сидел дома, размышляя о своей плачевной судьбе, и предавался любимому занятию — рассматривал старые фотографии. Далекое прошлое вставало в памяти во всей своей неповторимой прелести. Вот он, держась за руку матери, величественной дамы с высокой прической, стоит у огромной цветочной клумбы. Вот с пожелтевшей фотографии смотрит дородное, холеное лицо отца. Он снят на фоне длинной кленовой аллеи, ведущей к дому с колоннами.
А вот он, Вальский, в щегольской студенческой форме с однокурсниками возле стола у серебряной чаши для пунша. Спирт, горящий в чаше, оплавляет сахарную голову, водруженную на скрещенных шпагах. Эта последняя фотография помечена 1917 годом — годом окончания Рижского политехнического института и конца беззаботной жизни.
Более поздние фотографии Вальский рассматривание любил. Они лежали совершенно отдельно, плотно связанные черной тесьмой, — это была уже другая жизнь, лишенная надежд на возврат к милому прошлому.
И вдруг снова возродились эти надежды. Вспыхнула война, и то, что казалось безвозвратно потерянным, вдруг снова воскресло в мечтах. Теперь все заботы Вальского свелись к одному: сохранить жизнь (никто не сидел в щели столько, сколько он) и… купчую крепость, дававшую ему право вступить во владение имением. Документы, уложенные в железный ящик, были закопаны в погребе, — если даже дом сгорит, они уцелеют.
Пришли гитлеровцы, и надежды Вальского как будто близились к осуществлению. Фон Вехтер обещал ему всяческое содействие, если он будет стараться. Он старался, как мог, и все шло хорошо, но упрямство этих проклятых рабочих, не желавших честно трудиться, и сумасшедший характер Гайса испортили все дело.
Зондерфюреру Вальский прощал его поведение, даже в глубине души боясь злиться на него.
Убедившись, что на заводе ему оставаться нельзя, Вальский подал в орткомендатуру заявление с просьбой разрешить ему выезд в Орловскую губернию, чтобы принять принадлежавшее ему по праву наследства имение.
Пфауль откладывал выдачу визы на выезд со дня на день и, когда Вальский зашел к нему лично, направил его к начальнику СД — оберштурмфюреру фон Штаммеру. Не без дрожи подходил Вальский к мрачному зданию гестапо.
Фон Штаммер был занят. Вальский долго сидел в приемной. Из кабинета доносились душераздирающие женские крики.
Наконец дверь распахнулась, и двое молодчиков выволокли из комнаты пожилую женщину с растрепанными седыми волосами. Глаза ее были закрыты. Когда Вальского позвали в кабинет, он не сразу смог подняться с дивана.
