Двух женщин, продававших на базаре куски старых ремней, немцы арестовали и бросили в лагерь. Ремни перестали появляться на рынке, но из цеха исчезали по-прежнему.
Даже мастера-немца, взятого Вехтером из хозяйственной команды, гитлеровцы не пощадили и за недосмотр послали на передовую.
На пуск нового сверлильного станка, предназначенного для сверловки броневых листов одновременно в нескольких местах, явились владелец завода барон фон Вехтер и начальник гестапо фон Штаммер. Их сопровождала группа офицеров. Несколько поодаль шел Смаковский. В присутствии немцев его обычное высокомерие сменялось беспокойной услужливостью.
Фон Вехтер вошел в цех, глядя поверх толпы, и, увидев огромный станок, сверкавший полированными частями, удовлетворенно улыбнулся.
Такое же выражение было на лице мастера Воробьева, худенького старика с небольшой козлиной бородкой. С трудом передвигая ноги, обутые в высокие валенки, Воробьев обошел станок, тщательно протер металлическую дощечку с маркой ленинградского завода и остановился у кнопок управления.
Фон Вехтер залюбовался герметически закрытой редукторной коробкой. Сквозь толстое смотровое стекло были видны купающиеся в масле шестерни, освещенные специальными лампочками. Такой редуктор мог работать годами без смены деталей.
Воробьев продолжал смахивать пыль даже там, где ее не было, — с рукояток управления, со шпинделей, даже со сверл.
— Выслуживается, старый хрен, — шепнул Петру Прасолову стоявший рядом рабочий. — При нашей власти первым мастером был и сейчас из кожи вон лезет.
Осмотрев станок, фон Вехтер взглянул на мастера и небрежно кивнул головой.
Не медля ни секунды, Воробьев нажал пусковую кнопку… Загудел, набирая обороты, мотор, начали вращаться шестерни, и вдруг в редукторной коробке что-то треснуло. Свет сразу погас. Сквозь разбитое стекло вылетели обломки зубьев и брызги масла. Мотор взревел, освободясь от нагрузки и мгновенно набрав скорость. Шестерни замерли.
Воробьев отошел со смущенным видом и вытер лоб большим цветным платком.
Фон Вехтер бешено выругался и вплотную подошел к мастеру. Долго стояли они так друг против друга, немецкий барон и русский рабочий. Потом рука барона медленно опустилась в карман. Это увидели все, кроме Смаковского, который по-прежнему держался поодаль. Управляющий подался вперед и, схватив старика за бороду, пригнул его к земле. Воробьев присел, сморщившись от боли, но тотчас рванулся и выпрямился. И тут произошло то, чего уже никто не мог ожидать: мастер плюнул управляющему в лицо.
Двое гитлеровцев набросились на старика и начали его избивать.
Петр вздрагивал от каждого удара, словно били не мастера, а его самого.
Из задних рядов протискивался молодой широкоплечий рабочий, лицо его было перекошено от злобы. Прасолов заметил, что рабочий сжимает в руке тяжелый молоток.
— Брось, Гудович, опомнись, — зашептал Петр, — все равно этим не поможешь.
Но тот упрямо шел вперед. Это был любимый ученик Воробьева. Прасолов сильным движением вырвал у него молоток.
Гитлеровцы заметили какое-то волнение в толпе и подали команду разойтись, но рабочие только отступили назад.
Фон Штаммер приказал прекратить избиение Воробьева и направился к выходу. За ним поспешили остальные. Потерявшего сознание мастера немцы волокли за собой по цементному полу.
Откуда-то сверху донесся женский плач. Прасолов поднял голову — в кабине крапа, склонившись на борт, рыдала крановщица. Он стиснул зубы и направился к своему станку.
«Зубы в десны вдавливать, но сдерживаться», — повторил он про себя запомнившуюся фразу.
Рабочие разошлись по цеху.
Спустя полчаса взвод автоматчиков оцепил место, где стоял станок. Только после этого в цехе появились фон Штаммер, Гайс и Смаковский. Управляющий приказал Гудовичу собрать слесарей и демонтировать редукторную коробку, чтобы установить причину аварии. В бригаду вошел и Прасолов. Его никто не звал, он явился сам. Гудович понимающе взглянул на него и ничего не сказал.
Возле станка на полу уложили лист кровельного железа, и один из слесарей, просунувшись в отверстие, вылавливал на дне масляной ванны обломки шестерен и выбрасывал их наружу.
— Все, — коротко произнес он, выбравшись из отверстия и вытирая ветошью руки, до плеч вымазанные маслом.
— Ищи ты, — приказал Смаковский Гудовичу, и тот начал шарить по дну редукторной коробки.
Его пальцы нащупали небольшую зазубренную гайку. Гудович осторожно взял ее и отодвинул в самый дальний угол коробки.
— Больше ничего нет, — доложил он.
— Попробуй-ка ты, — кивнул Смаковский другому слесарю.
Тот сразу коснулся гайки пальцами, железо царапнуло о железо.
Прасолов похолодел.
Гайс рванулся к редуктору.
— Ни черта там нету, — хмуро сказал слесарь.
Гайс, прищурившись, расстегивал пальто.
Прасолов, как был в ватнике, с трудом протиснулся в отверстие и начал шарить по дну. И снова по железу царапнуло железо. Все замерли в ожидании. Гудович побелел. Начальник гестапо оглянулся на своих солдат и подошел ближе.
— Стервецы, сукины дети! — закричал Прасолов, с трудом выбираясь обратно. Ватник на нем задрался, он застрял в отверстии, но никто не думал ему помочь. — Искали, говорите, а это что? — И он торжественно положил на лист еще один осколок зуба.
Гайс начал было застегиваться, но, передумав, быстро сбросил пальто и сам полез в отверстие.
Гудович испуганно взглянул на Прасолова.
Зондерфюрер долго шарил по дну коробки, но ничего не нашел. Выбравшись из отверстия, он подошел к Штаммеру и недоумевающе развел руками.
Причину поломки так и не удалось выяснить.
Вернувшись из цеха, фон Штаммер освободил Воробьева, и тот с трудом доплелся в цех. К нему подошел Гудович, и оба уселись у станка. Мастер долго любовался кусками шестерен и обломками зубьев.
— Чистая работа, Коля, а? — спросил он.
Зубья шестерен были идеально отшлифованы.
— Чистая, — отозвался Гудович, — куда им до нас! — И он показал рукой в сторону немецких станков.
Воробьев хитро улыбнулся.
— Я не о той работе говорю, а об этой. — Он набрал полную руку мелких обломков. — Чистая, а?
Они долго сидели, складывая обломки шестерен и разговаривая вполголоса.
Старик почувствовал себя плохо. Гудович отвел его в контору и уложил на скамью.
Петр Прасолов очень обрадовался, когда увидел, что Воробьев вернулся. Он чувствовал себя ответственным за его жизнь.
Месяц назад в поселке поблизости от разъезда Новый Петр отыскал небольшой домик, где жил мастер Воробьев с женой и внуком. В городе строиться было негде, и старик облюбовал себе место здесь. «На вольном воздухе и к кладбищу ближе», — так полушутя-полусерьезно объяснил он свой выбор.
Прасолов и Воробьев долго разговаривали о новых порядках, о зверствах гитлеровцев, о положении на фронтах, о голоде, о заводе. Старик особенно интересовался механическим цехом, где он не был с того дня, когда немцы вступили в город. Петр болтал о том о сем, но мастер, сразу понял, что парень явился к нему неспроста. Как только жена вышла из комнаты, он прямо спросил:
— Говори, зачем пришел? Время сейчас не такое, чтобы по гостям ходить.
Петр взглянул старику в глаза и решился:
— Я к вам, Федор Пафнутьевич, с просьбой от подпольного городского комитета.
— От городского комитета? — оживился Воробьев, но в то же время посмотрел на Прасолова с некоторым разочарованием: ему представлялось, что в комитете должны быть взрослые, солидные люди, такие, как Гаевой, Кравченко, — а тут вдруг явился его ученик, мальчишка, буян…
Мастер с недоверием посмотрел на Петра, но заметил жесткую складку в уголках его губ и незнакомое, суровое выражение глаз. «Скажи на милость, — с удивлением подумал старик, — до чего же парень повзрослел за это время»!
— От городского комитета большевистского подполья.
— На что же понадобились комитету мои мощи?
— Нас в цехе станки-автоматы замучили, — сокрушенно признался Петр. — Со старыми станками сами справляемся, ломаем помаленьку, детали растаскиваем, ремни режем. А вот пришли два фрезерных с одесского завода — ничего с ними сделать не можем. В цехе к ним и подступиться нельзя: немцы сейчас же караульного ставят и устанавливают эти станки в особом пролете, тоже под охраной. Ну что тут сделаешь?
Старик беспомощно пожал плечами:
— Что я могу сделать, Петя? Я и до завода не дойду.
— Вы и не ходите, Федор Пафнутьевич. Сами знаете, составы теперь по неделям на разъезде стоят. Уголь на паровозах — немецкий, не по нутру им, вроде как нам фашистская власть…
Воробьев хитро усмехнулся.
— Понял я тебя, Петя, — сказал он, — хорошо понял. Умные головы в городском комитете! Очень умные и знают, к кому прийти. — Он добавил совсем растроганным голосом: — Спасибо, родные, что не забыли старика. Как же это я сам не додумался, что станочки-то неделями простаивают… можно сказать, под самым носом… Эх, дурак старый…
