Я сидела на завалинке и слушала беседу казаков. Об отряде ставропольских партизан, названном «Иван», я уже слышала и знала, что он действует в тылу врага и наносит ему чувствительные удары.
— Вот пошел их комиссар, — проговорил Кравченко.
Я вместе с казаками оглянулась и увидела коренастого мужчину, лицо которого показалось мне очень знакомым. «Откуда я его знаю?» — удивилась я и пошла следом за комиссаром. На фронте всегда ищешь земляков.
Отдав какие-то распоряжения у себя в отряде, комиссар партизан круто повернулся и пошел мне навстречу. Это был Николай Андреевич Авдеенко. Я смешалась от неожиданности, а он, посмотрев на мои петлицы, спросил:
— Вы чего испугались, младший лейтенант?
— Меня удивляет, почему вы, крымский житель, партизаните здесь, в бурунах?
Николай Андреевич внимательно посмотрел на меня, но не узнал. Тогда я напомнила:
— Мы вместе работали на металлургическом заводе в Керчи. Вы работали вначале у станка в механическом цехе, а потом стали секретарем заводского комитета комсомола.
— Правильно, но я вас не узнаю, — смущенно произнес Николай Андреевич.
Мне пришлось назвать свою фамилию и цех, в котором работала.
— Вот что! Но вы так изменились и на женщину непохожи.
От Авдеенко я узнала, что в начале войны он был направлен на партийную работу в Ставропольский край. При подходе оккупантов к Северному Кавказу стал одним из участников партизанского движения на Ставропольщине.
Мы вспомнили, как работали, по нескольку суток не выходя с завода, берегли каждый винтик на строительстве доменных печей в годы первых пятилеток.
— Вот видите, где нам приходится защищать керченский завод, — сказал Авдеенко.
— А помните, Николай Андреевич, как однажды ночью комитет комсомола призвал нас организовать налет «легкой кавалерии» — надо было что-то проверить в цехах. У меня была спешная работа по никелировке доменной подстанции. После суточной работы без сна я хотела идти домой отдыхать, а вы меня задержали. Как я тогда на вас рассердилась…
— Ну конечно, помню, — проговорил, улыбаясь, Авдеенко.
— А потом вы нас собрали и сказали, что завод — это собственность народа, что домна «Комсомолка» построена нашими руками. Вы призывали нас любить свой завод. Эти слова запомнились мне на всю жизнь.
— Да, счастливое было время… Вот разобьем врага и вернемся в Крым… Будем снова строить и строить…
В это время к Авдеенко подошел чернявый, с порыжевшими от солнца, степных ветров и махорочного дыма усами, с круглыми голубыми глазами офицер в бурке. Это был майор Чекурда.
Положив руку Николаю Андреевичу на плечо, он сказал:
— Ну, пишлы на галушки.
Увидев офицера, я вытянулась, приложив руку к ушанке.
— Да вот, — указал на меня Авдеенко, — встретил землячку, вместе на заводе работали, вы не знакомы? Познакомьтесь! — представил он меня казачьему офицеру.
— Ну, коли встретились друзья, пойдемте ко мне украинские галушки исты, — гостеприимно приглашал Чекурда.
Вежливо поблагодарив командиров, я сказала, что не могу оставить взвод, и, простившись, вернулась к своим казакам.
Не прошло и десяти минут, как с наблюдательного пункта сообщили, что из-за дальних бурунов вышли немецкие танки.
Все подразделения поднялись по тревоге. Танки полным ходом шли к нашим кошарам. Насчитала больше двух десятков.
Мои минометы стояли сразу за буруном, где располагалась пушка командира орудия старого казака Конограя.
Наводчиком был там старый друг моего казака Кравченко Иван Лобода, он воевал со своим сыном, молодым казаком Павликом. Отец был наводчиком, а сын заряжающим.
— Дивизион, к бою! — с ходу крикнул выскочивший из кошары майор Чекурда. Все бросились к орудиям. Я взглянула через бурун. Танки мчались в нашу сторону. Чекурдинцы стояли за бурунами. «Что же они не стреляют?» — думала я, с ужасом глядя, как танки приближаются к кошарам.
— Выжидают, — нервно шепнул мне Кравченко, — подождем и мы, откроем огонь по пехоте вместе с артиллеристами.
С противоположной стороны между бурунов показалось несколько верховых в бурках.
— Это батько Кириченко! — ахнул Кравченко. — Да чого же вин сюды? И всегда он там, где трудно.
— На галушки кубански прыихав, — крикнул пожилой коренастый генерал, легко спрыгивая с коня.
— Сейчас будем исты, тильки от танки видкинем, — хвастливо засмеялся Чекурда, показав белые ровные зубы, и стал докладывать генералу обстановку.
Танки приближались, некоторые с ходу открыли огонь. Одни стали обходить дивизион, другие шли в лоб.
Через минуту меж бурунов мелькнули упряжки, и пушки майора Чекурды заняли круговую оборону. Казак Лобода, прильнув к панораме орудия, дал выстрел по ближнему танку. Но — перелет.
— Батьку! Що ты робишь? Не попав! — возмущенно крикнул Павлик отцу.
— Цыц, сынку, сам бачу, що промазав, — и, взглянув через щель, крикнул: — Сынку, быстро заряжай орудие! — И, прицеливаясь в панораму, дал точный выстрел. Танк остановился, задымил. Но в это время ударили сразу три снаряда по буруну у самой кошары. Из кошары выбежали бойцы с ружьями «ПТР». Окружавшие дивизион танки приближались, сжимая кольцо вокруг чекурдинцев.
Майор Чекурда, наблюдая за танками, подавал короткие команды своим комбатам, подбадривая их.
— Чекурдинцы! — кричал он в трубку. — Позиций не сдавать! Огонь по фашистам!
Из-за бурунов медленно выползли еще два танка и пошли на орудия Конограя.
Наводчик Лобода-старший опять приставил к панораме глаз и громко крикнул своему сыну:
— Давай, сынку, снаряды! Накажем нимцям, щоб до нас не ходили!
После двух выстрелов танки загорелись.
Одному орудию в этом бою не повезло. Первый танк с ходу налетел на него и гусеницами раздавил пушку.
После боя с танками уничтожили и приданную им пехоту.
И опять двинулись по бурунам казачьи эскадроны, настигая и добивая врага.
У селения Ага-Батыр мы стали во второй эшелон. Наступление на этот населенный пункт вел корпус донских казаков, поддерживаемый моточастями.
Здесь у гитлеровцев была особенно сильная линия обороны. Немецко-фашистское командование знало, что, если казаки здесь прорвутся, придется оставить Моздок.
Мы четверо суток стояли во втором эшелоне в ожидании приказа о наступлении. Особенно томительными были ночи. Казаки мерзли в открытом поле, с нетерпением поглядывая на город, темнеющий на горизонте. Кравченко строго следил за тем, чтобы измученные казаки не засыпали.
— Казаки, не спать! — время от времени кричал он. — Мабуть вже скоро пойдем на Ага-Батыр, поможем донцам его отбить и там у хатах погреемся!
Но ночи проходили, а приказа наступать все не было…
С рассветом из-за города поднимались вражеские самолеты и безнаказанно бомбили казаков, гоняясь чуть ли не за каждым всадником. Конникам легче было рассредоточиться, чем артиллеристам, и они съезжались в лагерь только вечером.
Всем давно уже надоело топтаться здесь без дела.
— Скорее бы уж в бой! Надоело мерзнуть да слухать, как люди воюют. Дали б команду всем по коням… — ворчал Завалейко.
Только на одиннадцатую ночь пришел приказ об общем наступлении. Казаки ворвались в Ага-Батыр, оставив позади себя буруны ногайской степи, разрисованной следами танков, лошадиных и верблюжьих копыт, усеянной вражескими трупами, сгоревшими танками и машинами.
— Теперь вперед пойдем, Завалейко, вперед, на запад! — кричал Кравченко.
Вскоре части Красной Армии взяли Моздок. В этой победе была и наша доля. Окрыленные успехами на фронтах, особенно большим наступлением советских войск под Сталинградом, конники спешили на Дон, на Кубань, настигая и уничтожая фашистов.
Мы двигались по направлению к реке Куме. После небольших боев овладели станицами Суженской, Иргалки и другими. Шли по пятам противника, который прикрывал свое отступление частыми артиллерийскими и авиационными налетами на наши колонны.
Как-то подъехал ко мне Завалейко и показал огромный соломенный лапоть и кальсоны.
— Товарищ младший лейтенант, это я буду с собой возить. Как дойду до Берлина, Гитлеру покажу. Его войско потеряло, как бежало з бурунов.
До меня донесся неудержимый хохот казаков.
— В музей фашистский отправить! — кричал кто-то.
— Что там в фашистский музей хотят отправить? — спросила я у Кравченко.
— Да то ж Завалейко… Найшов фрицевские портки, а козаки предлагають сдать их у фашистский музей. На память.
— Ха-ха-ха-ха! — смеялись казаки. — Так бежали, аж портки потеряли!
— Как пошли в наступление, — смеясь, сказал Кравченко мне, — так у Завалейки и сердце выздоровело, и одышки нет, и ноги не опухают. Другим человеком стал. Як рыгоче…
