Грохот взрывов и стрельба приближались к центру села, к сельсовету. Густая, едкая копоть, прибиваемая дождем, стлалась понизу, удушающей горечью теснила грудь.
Около сельсовета догорали, исходя чадом, танки с лопнувшими от взрыва снарядов боками, с отброшенными башнями, с исковерканными орудиями. Дымились грузовики, в кузовах тлело какое-то имущество, прикрытое брезентом… Площадь полыхала огнем: были подожжены бензовозы, цистерны с горючим для танков. Горючее расплылось по земле, протекло в пруд и на воде пылало рыжими танцующими языками. Стены сельсовета потрескивали, готовые вот-вот заняться. А вокруг — на земле, на дорожке, на крыльце — валялись убитые немецкие офицеры и солдаты в расстегнутых кителях или в шинелях внакидку — во что успели одеться.
Слева, в дальнем конце села, не утихала трескотня автоматов и пулеметов, — рота лейтенанта Рогова вела бой с боевым охранением, тесня его к Оке…
На площадь к сельсовету прибежал лейтенант Прозоровский. Лицо искажено страхом, смешанным с неосознанным чувством радости, — побывал в бою и остался живым. Даже не ранен.
— Товарищ капитан, — крикнул он, подбежав ко мне, — где артиллерия? Артиллерия нужна!.. Немцев не можем вышибить. В магазине засели. Командир роты послал за артиллерией!
Из проулка на рысях к сельсовету подкатил старший лейтенант Скнига.
— Нужна твоя помощь.
— Всегда готов! — отозвался Скнига.
— Веди, — сказал я Прозоровскому.
Мы прошли мимо пылающей лужи; лошади, озираясь на огонь, пританцовывали и дрожали. Затем обогнули небольшой пруд. Отражая пламя, он, казалось, до краев был налит красной водой.
Неподалеку от пруда из кирпичного здания магазина немцы вели огонь… Красноармейцы залегли, укрываясь за ближайшие избы.
Нас встретил старший лейтенант Астапов и, кивнув на магазин, проговорил с удивлением:
— Целое село захватили, а тут маленький орешек — и прыгаем вон сколько времени. — Он усмехнулся. — Знаете, что они нам только что кричали? «Рус, сдавайся!» Ну, не идиоты?..
— Сейчас мы им покажем «Рус, сдавайся!», — весело сказал Скнига и, обратившись к артиллеристам, скомандовал: — Дайте-ка разочка три… Цельтесь по окнам.
После третьего выстрела рухнул край крыши. Из окон повалили дым и пыль. Пулеметы смолкли, и к магазину побежал, размахивая пистолетом и крича, лейтенант Прозоровский. За ним, по привычке пригибаясь, кинулись красноармейцы.
В черном провале показался немец с поднятыми руками, с непокрытой головой, в расстегнутой шинели. Переступил порог, подталкиваемый идущими сзади. Пленные столпились на открытой и широкой площадке крыльца, поддерживая раненых.
Бой в селе закончился. Лишь слева, где наступала первая рота, грозно бил пулемет.
По улицам, в зыбких тенях догорающих огней, от избы к избе перебегали красноармейцы, заглядывали в уцелевшие машины, осматривали убитых, вынимая из карманов документы.
— Имейте в виду, старший лейтенант, это было только начало боя. Завтра начнется самый главный, — сказал я.
— Само собой понятно, — отозвался Астапов. — Немцы не смирятся с таким поражением и с такой потерей. От села до Серпухова рукой подать. Понимаю, товарищ капитан.
— Надо готовиться к обороне, — приказал я. — Часть людей пусть отдыхает, остальных заставьте работать.
— Все сделаю, товарищ капитан.
— Подсчитайте свои потери. Для раненых займите избу попросторней. И раненым немцам окажите помощь. Потом приходите в сельсовет.
Я послал связных за командирами рот, за комиссаром, за Чигинцевым и Тропининым. Взглянув на часы, поразился: они показывали 3.30. Мне думалось, что бой длился какие-нибудь минуты. На самом деле он занял около двух часов… Я пошел мимо пруда к площади. Беспокойство мое все возрастало. Враг не простит нам такой дерзости и завтра постарается отыграться. А у нас боеприпасы на исходе, питания нет, люди устали от марша, от боев и от недосыпания. И где мы сейчас находимся — рядом свои или мы по-прежнему в окружении?
Дождик все сыпался, мелкий и спорый, холодные струйки стекали по спине между лопатками, вызывая дрожь, сырая шинель давила на плечи.
Услышав за спиной тяжелый, чавкающий топот, я обернулся: это был Чертыханов.
— Товарищ капитан! — Лицо его расплылось в улыбке. — Ваше задание выполнено! — Грязный, мокрый, он едва держался на ногах от усталости, от напряжения и перенесенных опасностей, но старался казаться, как всегда, бодрым и неунывающим… Кроме своего автомата, на нем висело еще два немецких, по бокам — увесистые гранаты, в кармане — бутылка с горючей жидкостью. От встречи с Прокофием душа моя как будто оттаяла, стало теплее.
— А мы, товарищ капитан, кое на что еще годимся, — немножко хвастливо сказал Чертыханов.
Мы вышли на площадь. Горючее в пруду уже погасло, а на земле еще догорало небольшими островками. В воздухе черной метелью носилась копоть, мокрая, оседала на лица, на плечи.
Я вошел в помещение сельсовета. Прокофий включил фонарь. Негустой и тонкий луч пробежал по лавкам, по столу, скользнул по углам. На полу лежали убитые немецкие офицеры, валялись полевые сумки, бумаги, карты, к порогу была отброшена рация. Чертыханов направил луч фонаря вверх, нашел лампу с разбитым стеклом и зажег ее. Фитилек горел тускло и неуверенно. При свете как бы ощутимее запахло дымом, кислым и приторным. Стекла вылетели вместе с рамами, стол расколот надвое, скамьи валялись вверх ножками, а из печки взрывной волной вырвало несколько кирпичей, они еще хранили тепло: печь на ночь натопили, грели чайник, он остался целым, полным теплого кофе…
Бойцы вынесли из помещения убитых. Бумаги, сумки, карты собрали, и я ждал, когда прибудет лейтенант Тропинин, чтобы просмотреть документы.
Первыми пришли командир третьей роты Кащанов и старший лейтенант Чигинцев. Потом появились Астапов и Скнига. Подъехал со своим обозом лейтенант Тропинин. Последними пришли лейтенант Рогов и комиссар Браслетов. За ними привели группу пленных.
Я приказал разыскать сержанта Мартынова.
Чертыханов нашел коробку со свечами и, расставив их на столе рядком, зажег. Стало светло.
— Занавесьте окна, — сказал я. Их кое-как заткнули валявшимися на полу шинелями, мешками, заставили досками.
— Бойцы наши вели себя геройски. Будем представлять к награде. Как ты считаешь, комбат? — спросил Браслетов.
— Обязательно. Составь список. А когда будешь писать бумаги для награждения, не забудь учесть предыдущие бои: в лесу с парашютистами и под Тарусой.
— Сделаю, — ответил Браслетов. Он взял со стола две свечи, поставил их на подоконник, аккуратно разложил лист бумаги, но писать не стал, с беспокойством потер лоб. — Список составить успеем… — Вернулся к столу, сел. — Как закрепиться здесь прочнее, вот о чем надо думать в первую очередь.
В комнату, пригибаясь, чтобы не удариться головой о косяк двери, широко шагнул через порог сержант Мартынов. На голове белела свежая повязка.
— Вот он, герой, — сказал я Браслетову. — С него и начинай список.
— Не знаю, герой я или не герой, но в своем деле кое-что смыслю, ответил Мартынов. — Вызывали, товарищ капитан?
— Что это, новая прибавилась? — спросил я, указывая на повязку.
— Старую перевязали.
— Отдыхать не придется, сержант, — сказал я ему.
Туго сведя брови, Мартынов мрачно посмотрел на меня, на командиров, сидящих за столом, а в уголках его губ теплилась улыбка.
— Во время боя вызывают не для того, чтобы предлагать отдых.
— У нас нет связи со своими, — сказал я. — И далеко ли отсюда наши войска, не знаем. А нам во что бы то ни стало надо связаться с ближайшей от нас частью.
— Когда нужно выехать? — спросил Мартынов.
— Сейчас же.
Как выяснилось, ночным налетом наш батальон разгромил два батальона пехотного полка «Гауптман». По предварительным подсчетам, было убито более двухсот солдат и офицеров. Тридцать семь человек захвачено в плен. Среди пленных находился и командир первого батальона капитан Непелинг. Я приказал привести его. Я любил разговаривать с пленными. Мне хотелось разгадать тайны чужой души, такой жестокой и равнодушной к страданиям других.
Немец смело вошел в комнату, высокий, худощавый, сильный; на удлиненном лице длинный, чуть искривленный нос, под белесыми бровями блестели небольшие черные глаза; левый глаз и щека заплыли синяком от удара каким-то предметом — очевидно, при взрыве гранаты; на костистых плечах болталась шинель внакидку, под шинелью белели нижняя рубашка и трикотажные кальсоны; продолговатые ступни ног стыли на холодном полу.
Находившиеся в помещении бойцы и командиры заулыбались при виде командира батальона в столь некомандирской форме. Я кивнул Тропинину, чтобы он переводил.
