Стороннему наблюдателю ни за что не понять, почему позади этих пятерых остаются на земле белые квадраты бумаги — листовки. Они не падали, не кружились в воздухе, а появлялись прямо на земле. Поднятые ветром от широченного морского клеша Андрея Тяжлова, листовки отпархивали в сторону, но чаще попадали под ноги девчатам. Однако те ничего не замечали, шли себе, да и только.
У хлопцев руки в карманах, девчата заняты семечками — руки на виду. Не ногами же они разбрасывают эти листочки?..
А дело происходило так. Пачка листовок находилась под рубашкой у Андрея Тяжлова, верхний конец пачки был прижат поясным ремнем. Покрой морских брюк позволял юноше, держа руки в боковых клапанах, словно в карманах, выдергивать листовки поштучно и спускать их в широкую, как труба, штанину. Он ставил ногу на землю, и края брюк целиком закрывали ботинок — листовка оказывалась внизу, он поднимал ногу — листовка выпархивала из-под ноги. Казалось, будто бы она, лежавшая на земле, нечаянно заметена штаниной. Последнюю часть этой операции — как из штанины Андрея выскакивала листовка — можно было бы заметить, глядя вслед прогуливающемуся морячку, но для того-то и следовали по пятам девчата, чтобы своими юбками прикрывать все это.
Свежие листки бумаги на земле не могли остаться незамеченными. Их подбирали, полагая, что кто-то потерял документ или письмо. Читали. Поняв, что это такое, опасливо оглядывались и отходили в сторонку, чтобы никто не видел, и дочитывали до конца. Потом отыскивали родных или друзей и тайком показывали листовку, шепча:
— Гляди-ка, что я нашел!
— Мам, тут пишут, что пожилых людей в Германию брать не будут. То полицаи так пугают.
— Девчата! Что я вам зараз покажу-у…
Легкую суматоху и нервозность в толпе заметили дежурные полицаи Семен Прикладышев и Сашко Попруга, но не придали этому значения.
— Забегали, як им перцем понатирали, — хихикнул Сашко.
— Перец, то божья снадоба, а как каленым железом немцы прижгут, так и по воздуху летать будут, — с той же циничностью отозвался Прикладышев и закричал Чурикову, сидевшему у регистрационного столика: — Эй! Чи долготы канцелярию будешь разводить?
Тот ответил, почесывая затылок:
— Тридцать шесть человек ще не регистрировалось. Час назад записался последний и нема бильше никого.
— Напрасно дожидаешься. Не придут, — сказал Прикладышев, ухмыляясь, — Иди докладай Раевскому, пока энти не убегли.
— Ты так думаешь? — не совсем уверенно отозвался Карпо Чуриков, по совету внял.
Во дворе сельуправы с утра стояли три автомашины, которые были присланы за мобилизованными. Немцы-шоферы и сопровождавший их унтер-офицер нервничали. Раевский, чтобы умилостивить, повел их к себе на квартиру, угостил яичницей, сотовым медом, напоил самогоном да еще на дорогу дал две бутылки. После этого немцы сделались покладистыми и добродушными. Они поочередно хлопали Раевского по плечу и бормотали, что русский староста гут и немецкие солдаты гут и все будет гут, как только они прогонят большевиков за Урал.
Во время обмена любезностями вошел Карпо Чуриков и доложил обстановку.
Вслед за ним в комнате появился Гришка Башмак. Сухонький и невысокий, он осторожной поступью приблизился к столу и положил перед Раевским листок бумаги, на котором сверху крупно и четко написано: «Не поедем в Германию».
— Не я на площади найшов, — услужливо проговорил он.
Ярость охватила Раевского. Подогреваемая самогонными парами, она была безудержной.
— Я их!.. Туды их!.. — давился он спазмами. — Загнать мобилизованных во двор и не выпускать! Быстро!
Унтер-офицер слушал русские ругательства с одобрительным вниманием и тут же повторял их. После каждой удачно сказанной нецензурной фразы он прибавлял: «Бистро! Карашо!»
Результаты превзошли все ожидания. Карпо Чуриков, округлив глаза, пулей выскочил в дверь. Гришка Башмак пятился задом до тех пор, пока не зацепился за порог и чуть не вывалился в сенцы. Даже Раевский опешил.
Немцы были в восторге. Пьяно хохотали, кричали. Особенно ликовал унтер-офицер, который полагал, что наконец-то научился правильно произносить страшные русские ругательства, вселяющие в самих русских ужас и замешательство. В знак своего восхищения он дал в потолок очередь из автомата.
Тем временем Карпо Чуриков поднял в ружье полицаев и передал приказ Раевского. Полицаи, встревоженные автоматной стрельбой, бегом бросились за ворота, принялись хватать ближних девушек и тащить их во двор. Не разбирали, кто мобилизованный, а кто нет — тащили всех молодух подряд.
Взметнулись гневные и жалобные крики. Толпа отхлынула от ворот сельуправы, молодежь бросилась наутек.
В пятом часу вечера Фаддей Комаров, понукая лошаденку, вилял по проулкам и тупичкам алексеевского конца. Знаменки. Подвода, как и утром, была нагружена горой чемоданов, корзин и мешков. Однако, теперь дед Фаддей шагал один — позади не было ни полицаев, ни всхлипывающей процессии.
Бодро чмыхал Фаддей по пыли сапогами, покрикивал на лошаденку:
— Но, милая! Ноно!
Возле хат, у которых останавливался утром, дед придерживал лошаденку и кнутовищем стучал в окно:
— Хозяева! А, хозяева! Берите свои вешши!
На Красной улице деду повстречался Крушина.
— А где же люди?
— Разбеглись, — коротко доложил дед начальству.
— А ты на что?! Держать должон.
— Поди их сам подержи, — дерзко ответил дед. — А у меня ничего не получилось…
И зло крикнул на лошаденку:
— Но, пошла, холера! Но!
Квартиру Семена Берова разыскала Лида без особого труда.
Молодая, лет тридцати, хозяйка оглядела Лиду с ног до головы и провела в комнаты. Хозяйка Лиде не поправилась: с нагловатинкой глаза, разбитные, вихляющие манеры — у такой ли Семену жить?!
Семен только что пришел с работы и, сидя в кухне, хлебал из глиняной миски борщ. Он отложил ложку и встал, увидев Лиду.
— Ребенок заболел, а тебе хоть бы хны? — не здороваясь, сказала Лида. — За гулянками не вспомнить о своем кровном ребеночке?
— Я сейчас, сейчас. — бормотнул Семен, натягивая пиджак.
Хозяйка вышла из комнаты, предоставив «супругам» возможность выяснить отношения. Едва за ней захлопнулась дверь, как маска злой и требовательной жены сползла с лица Лиды, уступив место растерянно-виноватому выражению. Она тихо спросила:
— Зачем ты приглашал меня в гости? Посмотреть, как виляет бедрами эта черномазая? За этим?
— Ну что ты, Лидусь! Что ты говоришь!
— Она тебе нравится? — допытывалась Лида, не в силах подавить неприятное, скребущее чувство. — Ну, что ты молчишь?
— Я хотел, чтобы ты посмотрела, как я живу, — отвечал смущенный неожиданной ревностью Семен — Чтоб знала, где я, если понадоблюсь срочно…
— Посмотрела, и хватит. Проводишь меня? — тоже смутившись (она поняла, что выдала себя), сказала Лида и двинулась к двери. Семен, так и не успевший дообедать, пошел следом.
— Тильки принты, та вже уходите? — удивилась во дворе хозяйка, сладко улыбаясь Лиде, — Я бы самоварчик взгрела… Куда ж вы?
— Не до чаев мне. Ребенок болен, — сухо бросила Лида.
За калиткой Семен спросил:
— Николенька в самом деле болен?
— Здоров. Предлог какой-нибудь надо же придумать…
Некоторое время они шли молча. Семен испытывал необыкновенное воодушевление. Впервые он понял, что Лида, которую он боготворил, относится к нему не просто как к товарищу. И тот, давнишний случай на воскресном базаре, когда она расспрашивала его о Зое! Тогда он ничего не понял, но теперь…
— Мне она, страшная кукарача, — вдохновенно сказал Семен, — ни на понюх не нужна! Как прошлогодний снег, да! С тобой никто не сравнится, — добавил он убежденно и взглянул на Лиду: не слишком ли далеко зашел?
Лида с притворным равнодушием протянула:
— Ну-ну…
А у самой сердце билось так, что хоть возьми и придержи его ладошкой. «Господи! Что это я?.. — с удивлением подумала она. — Неужто влюбилась? Вот дура-баба! Только этого не хватало».
— Я тебе не рассказала еще, что сегодня на площади было. Что-о было-о, боже мой! Я и зашла, чтоб рассказать об этом, — зачастила она скороговоркой, уводя разговор от испугавшей темы.
Семен слушал Лиду и завидовал: почему Лиду пригласили, а его нет? Он смог бы справиться с этим делом не хуже!..
Он не знал о тех подозрениях, которые имели доповцы, и Лида ему ничего об этом не сказала, чтобы не расстраивать — И еще одна важная новость: на днях мы встретимся с руководителем подпольной организации и расскажем ему все-все. Правда?
— Да, — кивнул Семен.
Все, о чем они говорили, было очень важно. Но не менее важно было и то, о чем они умалчивали. Лида не могла забыть восклицания Семена: «С тобой никто не сравнится!» Эти слова мгновенно рассосали неприятное ревнивое чувство, и оно перешло в свою противоположность-горячую благожелательность и к хозяйке, оказавшейся не такой уж плохой женщиной, только немного смешной своими ужимками, и к редким прохожим, попадавшимся навстречу, и к деревьям, и к птицам, и к беленьким чистеньким хаткам.
