Комогорцев уперся обеими руками о колени, быстро встал.
— Не робей, копченый! — подбадривали его из зала комсомольцы и бывшие партизаны.
— Мы, большевики, никогда не сробеем!
Федя говорил звонко, будто пел. И широко жестикулировал, словно дирижировал самому себе. Он безусловно за комсомол. С собрания убежали дети мясников, булочников, чиновников. Они называют себя «золотой» молодежью. А рабочая молодежь, дети железнодорожников — красная молодежь. И надо еще посмотреть, на чьей стороне правда. За что в гражданской войне молодые жизни гибли? В 1919 году семеновские каратели в пади Глубокая окружили партизанскую избушку, в ней было шестнадцать молодых парней поселка. Их выдал предатель, они остались без патронов. Их изрубили и сожгли в избушке. Будь живыми, разве они теперь пошли бы против комсомола? Нет, они стали бы в первые ряды. В партизанском отряде ходил с карабином ученик Шурка Лежанкин, брат красногвардейца. Парнишка голову свою сложил при нападении на семеновский бронепоезд. Какой бы из него комсомолец получился! В зале сидят зареченские ребята, Шуркины дружки. Куда они пойдут? В комсомол или соучраб? Тут и спрашивать нечего — им одна дорога в нашу ячейку…
Кузя, бледный, сидел с закрытыми глазами. Слова Феди-большевичка били ему в самое сердце. Пронька уставился глазами в одну точку, бичевал самого себя: «Почему отца не спросил, послушал рыжего Кузьку».
Комогорцев заканчивал свою речь:
— Мы, большевики, говорим всей трудовой молодежи: подавайтесь в комсомол!
Какая-то ученица подняла руку.
— Девушек в комсомол принимают?
— А как же! — ответил Мокин. — У нас в депо табельщица Клава уже проявила сознательность и записалась.
— Ее отец из дому выгнал! — закричали у дверей.
— Бывают такие темные родители, — объяснил Мокин. — Клава, ты здесь? Что отец-то? Бузит?
Круглолицая, с большими глазами девушка в красной косыночке поднялась со скамьи.
— Бунтует тятька. Вчера пришла я домой поздно, он не спит… Я, говорит, тебе, как отец, по-доброму, по-хорошему советую: «Если ты, стерва, будешь еще в ячейку ходить, я тебе голову оторву!» Тут мать вмешалась… И пошли костерить в два рта. Ночью отец мой членский билет из жакета вытащил и… — Клава показала руками: изорвал.
— А ты что же? — спросила Вера.
— Я все равно комсомолкой останусь навсегда!
Девушку спрашивали со всех концов зала:
— Живешь-то где?
— Что есть будешь?
— У подружки ночую… В комсомол ее уговариваю.
— Вдруг ее тоже отец выгонит? Куда же вы двое?
— Коммуной жить будем. Слыхала, есть такие коммуны, там все общее: и еда, и одежа!
— Это можно в текущих делах обсудить! — сказал Мокин. — Сейчас Федя зачитает резолюцию.
Стало тихо. Комогорцев придвинул к себе лампу и начал громко читать:
«…Мы, рабочие-железнодорожники и ученики — дети рабочих, создаем поселковую ячейку РКСМ, которая поможет нам освободиться от всех старых предрассудков, каковые при старом времени навевались нам строем и жизнью.
Ячейка возлагает на каждого члена союза задачу принять активное участие в деле создания новой жизни. А также просим наших отцов, матерей, братьев и сестер не мешать свободному развитию нашей организации, как это часто замечается со стороны наших старых людей, которые впитали в себя все уродства старого мира, а прийти к нам па помощь своим опытом и знанием, за что мы, вся молодежь, будем приветствовать вас, родителей.
Мы считаем, что никаких других кружков молодежи не должно существовать. Будем давать отпор наскокам со стороны эсеров и меньшевиков».
Федя сел.
— Кто будет добавлять резолюцию? — спросил Мокин, пристально вглядываясь в зал.
Гулко топая сапогами, Васюрка прошел к сцене.
— Напишите еще так: «Да сгинут враги революции!»
Все дружно захлопали в ладоши. Резолюция была принята единодушно. Федя внес еще одно предложение:
— Давайте отобьем телеграмму самому Ленину!
— Даешь телеграмму! — поддержали в зале.
Мокин начал писать…
Лампа-молния в зале чадила, темнота сгущалась. Несколько минут все терпеливо ждали, потом начались перешептывания, скоро они превратились в громкий разговор. Кто-то затянул партизанскую песню о тайге… Мокин еще ничего не слышал, погруженный в составление телеграммы. Он часто смачивал карандаш, зажимая грифель его губами, ворошил зачесанные назад волосы, зачеркивал написанное. Федя-большевичок склонялся к нему и что-то подсказывал. Мокин качал головой. Как видно, текст рождался в муках. Тогда на сцену поднялся Блохин. Через пять минут Федя зачитал приветствие:
«МОСКВА, ПРЕДСОВНАРКОМА ЛЕНИНУ.
СОБРАНИЕ КРАСНОЙ МОЛОДЕЖИ ДЭ-ВЭ-ЭР ШЛЕТ ТЕБЕ, ВОЖДЮ МИРОВОГО ПРОЛЕТАРИАТА, ГОРЯЧИЙ ЮНОШЕСКИЙ ПРИВЕТ, ПРИЧЕМ ЗАВЕРЯЕТ, ЧТО ИСКРУ, БРОШЕННУЮ ТОБОЙ, РАЗДУЕТ В ПЛАМЯ МИРОВОЙ РЕВОЛЮЦИИ И ЗАКОНЧИТ НАЧАТОЕ СТАРШИМИ ДЕЛО ДО КОНЦА».
Васюрка подбросил до потолка шляпу.
— Ур-ра!
Его поддержали разноголосо и мощно. Когда улеглась тишина, ученица, которая спрашивала, принимают ли в комсомол девушек, стала на скамью и прокричала:
— Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем!
«Вот ее небось запишут в ячейку и винтовку дадут. Этим бабам всегда везет», — позавидовал про себя Ленька Индеец.
В зале почти ничего не было видно. Большая лампа погасла, под стеклом красным угольком тлел круглый фитиль. Только на сцене в жестянке чуть-чуть мигал язычок пламени. Это напомнило Косте ночевку на берегу реки: далеко-далеко горит костер, а около него мелькают тени Мокина, Феди-большевичка и Усатого.
Кто-то схватил Костю за ногу. Оказывается, Васюрка в темноте искал под скамьями свою шляпу.
— Теперь текущие дела! — объявил Митя. — У кого какие вопросы?!
Из-за кулис на сцену, шаркая валенками, вышел сторож нардома.
— Керосину больше нету. Вы уж того… расходитесь, а утром милости просим, я рано открываю.
В президиуме посовещались, и Мокин объявил собрание закрытым. Интернационал пели в темноте.
Глава пятая
Синяя заплатка остается
У школьного крыльца Кузю и Проньку остановил Кикадзе. Он стоял на верхней ступеньке, засунув руки в карманы свеже отутюженных брюк. Одна щека его вздулась флюсом: сладкоежка сосал большой кусок сахара.
— Вы почему вчера не ушли с собрания вместе с нами?
Кузя потер переносицу, поднял голову на старшеклассника.
— Вас выгнали из нардома, а нас нет. Зачем же уходить?
Кикадзе перестал сосать сахар, перегнал его языком к другой щеке и решительно вынул руки из карманов… «Как бы не стукнул этот верзила», — насторожился Кузя.
— Кто нас выгнал? — Кикадзе спустился на одну ступеньку ниже. — Мы просто не хотели связываться со всякими…
Оглянувшись, Кузя увидел, что Пронька сжал кулаки и готов прийти на помощь другу. Это ободрило рыжего Кузю, он шагнул на ступеньку выше, развязно сказал:
— Вы же «золотая» молодежь, а там собралась красная… Гусь свинье не товарищ!
— Кто гусь и кто свинья? — Кикадзе теперь стоял еще одной ступенькой ниже. Светлые пуговицы его форменной гимнастерки засверкали перед Кузиными глазами, совсем близко слышалось хрумканье. «Вот влепит меньшевистское отродье в ухо, и придется Проньке собирать мои косточки», — подумал Кузя. Он увидел, как над ним дергается кадык сладкоежки. Кикадзе проглотил разжеванный сахар, облизал губы.
— Вчера вы записались в соучраб?
На всякий случай Кузя отступил на ступеньку.
— Сугубая несознательность! — вспомнил он переданные ему Пронькой слова Кости Кравченко. — Вчера записались, сегодня выписались. Мы вам клятву не давали!
Проньке надоел этот разговор, и он молча начал подниматься на крыльцо. Кикадзе, расставив ноги, загородил дорогу.
— Ну-ка, посторонись, «золотой»! — закричал Кузя и с ожесточением топнул по начищенному до блеска ботинку.
— Зареченская шпана! — запрыгал на одной ноге Кикадзе. — Я скажу Геннадию Аркадьевичу, что вы продались комсомолу!
— Жалуйся хоть самому японскому императору!
Кузя, дразня, состроил гримасу и юркнул за Пронькой в дверь. Конечно, Кикадзе мог бы дать крепкий подзатыльник малорослому Кузе, но крыльцо уже окружили школьники. Костя Кравченко подошел к пострадавшему.
— Не болит ножка, Гогочка? Вот если бы я топнул своими «кандалами», ты бы весь день танцевал на крыльце падеспань.
Вокруг захохотали. Кикадзе шарил глазами по толпе парнишек, искал и не находил «своих». Ему надо было как-то оправдаться, и он сказал:
— А что они сдрейфили! Записались в соучраб, так надо держаться!
— За что держаться? — спросил Костя. — За танцы, что ли? Я тоже на собрании остался и хочу вступить в комсомол.
— К шантрапе потянуло! — усмехнулся Кикадзе, и сейчас же пожалел об этом. Какой-то ученик в сарпинковой рубашке схватил его за воротник, притянул к себе и поднес к носу кулак.
