— Как учишься, сынок? — сразу же спросил отец.
— Ничего. За домашнее сочинение Лидия Ивановна «оч. хор.» поставила.
— О чем писал?
— О том, что я видел в 1919 году. Теперь буду писать про Дэ-вэ-эр.
— Ишь ты! — удивился Храпчук. — Пиши, Костик, да мне покажи. Я тебе прибавлю соли с перцем!..
Костя присел на стул около книжной полки. Прерванный разговор взрослых возобновился. Оказывается, Тимофей Ефимович побывал в Чите. Отправлялся с эшелоном до Яблонового хребта, а пришлось продвинуться до освобожденного города.
— Читу взяли, — заговорил старый машинист, — а как же с советской властью будет? Дадут ей место или синяя заплатка останется на красном флаге?
— Я, папа, тоже хотел бы об этом спросить.
— Не могу вас порадовать, не могу!
Тимофей Ефимович налил из самовара кипятку, очистил испеченную в загнетке картофелину и стал рассказывать о Чите. За день несколько митингов прошло и везде народ говорил о Советах. Но всякому овощу свое время. Правительство переезжает из Верхнеудинска в Читу, там будет столица Дэ-вэ-эр. Военные люди говорят так: надо скорее добивать врагов, тогда можно будет соединиться с Советской Россией.
— Папа, а правда, что атаман Семенов на аэроплане улетел?
Действительно, атаман удрал по воздуху в самый последний момент. Стало известно, что он обращался с телеграммой к наследному принцу Японии, слезно просил не выводить части японской армии. Тимофей Ефимович газету с этой телеграммой не мог прихватить с собой, потому что на всю теплушку был один экземпляр…
Отец сходил на кухню и взял в сундучке свою дорожную книжку.
— Так… Это новая песня, а телеграмма… Вот она! Читай-ка, сынок!
Костя хорошо разбирал отцовский размашистый почерк.
«…Обращаюсь к вашему высочеству с последним зовом — настоять вашим ходатайством перед вашим державным родителем — императором на приостановке эвакуации войск из Забайкалья хотя бы на четыре месяца…»
— Прижали атамана! — радовался Храпчук. — Микадушка и захотел бы ему помочь, да у японцев земля под ногами горит, им самим пора лататы задавать.
— Я тебя, Николай Григорьевич, на радостях трофейными папиросами угощу!
Тимофей Ефимович достал из кармана пачку читинских папирос «Атаман»… В обрамлении двух лавровых веток торчал портрет Семенова… Монгольское лицо с черными глазами и усами. Барсучья папаха сидит на голове лихо, по-казачьи… Костя видел этого палача не только на картинке. Летом прошлого года мать поехала в Читу навестить больную сестру и взяла с собой Костю. Они долго разыскивали нужный адрес и присели отдохнуть на каменном крыльце большого дома по утонувшей в песке Александровской улице. Это было недалеко от атамановского дворца. Семенов выехал в автомобиле какой-то иностранной марки. Машину окружили казаки на лошадях. Костя рассказал об этом случае в сочинении о 1919 годе…
Храпчук распечатал папиросы, попросил Костю принести спички. Старик был доволен, посмеивался…
— Сейчас я его совсем выкурю, чтобы атаманом не пахло!..
Но Косте давно хотелось поведать отцу о другом. Видя, как у взрослых разговор идет нескладный, он не утерпел и сказал:
— Папа, а я вступаю в комсомол!
Тимофей Ефимович прикусил ус, долго глядел зачем-то в окно…
— Я, сынок, перечить не буду. А как мать?
Она стояла на пороге и все слышала.
— Не пускай его, Тимофей, не пускай!
Немного сутулая, уже немолодая женщина прошла к столу и обратилась к Храпчуку:
— Видишь, Николай Григорьевич, что получается! Сам столько лет по митингам да собраниям ходит, я жду его, не сплю, болею. При семеновщине сутками дома не бывал… Теперь вот сын туда же…
— А куда ему, по-твоему? — спросил Храпчук. — Я в Костины годы подпольный кружок посещал, жизнью рисковал, от полиции скрывался. Не мешай парню, Степановна!
— Тебе хорошо рассуждать! — Хозяйка поднесла к глазам край передника. — А я? Днем беспокойся, ночью не спи. Моих слез никому не жалко.
— Всем тебя жалко, мать! — Тимофей Ефимович подсел к жене, кивнул Косте. Сын подошел и в смущении остановился перед родителями.
— Костя, ответь нам с матерью… Ты знаешь, куда идешь? В комсомоле — это не то, что в кино-иллюзионе картины смотреть. В комсомоле так: куда пошлют — туда иди, за папу и маму не спрячешься. Ты это понял?
— А Шурка Лежанкин за что погиб? — вопросом ответил Костя.
Мать пристально посмотрела на сына, вытерла слезы и молча ушла на кухню…
Ночью Костя долго не спал. Представлял себе, каким в его возрасте был машинист Храпчук… Вот юноша в расстегнутой косоворотке, оглядываясь, идет по окраинной улице рабочего поселка на конспиративную квартиру… В подпольном кружке читают запрещенную царем книжку. Потом Николаю Григорьевичу дают боевое задание. Он рискует жизнью. А ради чего? Для трудового народа старается, всем лучшей жизни хочет… И Костя станет таким же, он ведь не маленький и все понимает. Дэ-вэ-эр окружена врагами, еще нельзя соединиться с Советской Россией. Комсомол должен помочь разбить белогвардейцев и японцев, тогда с красного флага снимут синюю заплатку. В такое время вступить в комсомол — это то же, что в подпольный кружок, когда Николай Григорьевич был совсем молоденьким. Костя, конечно, вступит в комсомол, в доме Кравченко появится вторая винтовка…
Засыпая, Костя видел себя в строю бойцов рядом с отцом.
Глава шестая
Кто вы? Бойцы!
На письменное отношение, привезенное Андреем Котельниковым, ячейка ответила коротко: «В воскресенье ждите наших представителей». В деревню собрались Митя Мокин и Федя-большевичок. Оба готовили доклады. Митя взял в партийном комитете брошюру и две ночи добросовестно, слово в слово, переписывал ее в толстую конторскую книгу.
— Вот получились эти самые… тезисы. По ним и буду шпарить! — сказал он Феде.
Правда, Митя умолчал, что это был первый в его жизни доклад. Федя ограничился несколькими выписками из газет. Писать он не любил, да и давалось ему письмо плохо; в школу Федя бегал только две зимы.
Выехали ранним ноябрьским утром на тормозной площадке товарного поезда. Черные лохматые тучи низко плыли над землей. Злой ветер кружился над поездом, облепил вагоны белой холодной кашицей, и состав стал походить на большую пегую лошадь, которая с трудом тащилась в гору. Митя нахлобучил до самых глаз прожженную в двух местах солдатскую шапку, поднял воротник шинели, затолкал в рукава одеревеневшие от мороза пальцы. Его ноги в армейских ботинках с обмотками скоро застыли. Федя ехал в потрепанной, но еще теплой папахе, матросском бушлате, подаренном ему старшим братом моряком, и видавших виды сапогах. Холод заставил его выбивать чечетку.
— Песня согревает душу, а пляска ноги, — гудел он Мите прямо в ухо, стараясь перекричать завывание ветра.
Ой, дед бабку
Завернул в тряпку,
Намочил ее водой,
Чтобы стала молодой!
Частушки Федя пел беспрестанно. Задорные и озорные слова, улетая с тормозной площадки, то бились о скалистые горы, то перекликались с эхом где-то в падях и лесах.
Печка, печка, печенька,
Есть на печку лесенка.
Приходи меня искать,
Я на печке буду спать…
«Спать-спать, спать-спать», — выстукивали свою частушку колеса. Ветер пробирал Митю до костей. Печка напомнила кочегару паровозную топку. С каким бы удовольствием сейчас открыл он дверцу, ощутил горячее дыхание машины и покидал в ее ненасытную пасть толстые, сучковастые поленья. Федя потряс Митю за плечо.
— Пляши, а то околеешь неженатым!
Настроение веселого, неунывающего Феди передалось Мокину, и он запрыгал на тормозе, часто задевая длинными ногами стенки вагона. Запыхавшийся Митя тяжело перевел дух и сказал:
— Для полного согрева давай, большевичок, заправим свои топки!
Из кармана шинели Мокин вытянул несколько вареных картофелин и два соленых огурца. Ели без хлеба.
— Вот уж в деревне нас попотчуют свеженьким пшеничным! — сказал Митя.
— Или колом по шее! — добавил Федя, заправляя под папаху выбившийся черный кудрявый чуб.
На разъезде их встретил Андрей Котельников и невысокая, с серыми глазами девушка.
— Наша учителка Анна Гречко! — представил ее Котельников. — Это она отношение писала!
— Наверное, все неправильно? — спросила девушка, подавая комсомольцам маленькую теплую руку.
— Нет, ничего! Вопрос поставлен ребром! — успокоил ее Митя. — Ну, поехали, что ли?
— Ехать-то придется на своих двоих, — извиняющимся тоном сообщил Котельников. — Тятька мне коня ни за что не дал. Будешь, говорит, возить тут разных антихристов, а я перед опчеством отвечай!
— А вожжами он тебя не отвозил за то, что ты к нам ездил? — поинтересовался Федя.
— Обошлось! Треснул раз по затылку — и все!
