Ну, что же, дело сделано. Как она отнеслась к его сообщению, неведомо. Во всяком случае, не писала больше.
Хотя Пронин давно выбыл из полка, он был в курсе всех дел, поскольку получал письма и от Асланова и от Филатова. Знал, что полк развернут в бригаду, и бригада успешно сражалась на Миус-фронте. Знал, что она отличилась при взятии Харькова, Полтавы, Сум, Золотоноши. О ней он читал в приказах Верховного Главнокомандующего. А сейчас его друзья сражаются на белорусской земле. Самого Ази Асланова в части нет, он на курсах в Москве. Данилов стал командиром батальона. Из тылов в бригаду прислали какого-то майора, в летах, он теперь начальником штаба. Временно, а может быть, и постоянно.
Поезд Баку-Ростов только что отошел от станции Хасавюрт, как в конце вагона поднялся шум.
— Что там случилось? — спросил Пронин Керимова.
— Не знаю, товарищ майор. Пойти разузнать?
Майор промолчал. Но не прошло и минуты, как Керим Керимов ворвался в купе.
— Полад здесь, товарищ майор.
— Полад?.. Не может быть!
— Здесь, товарищ майор. Не верите, — можете взглянуть.
Пронин подошел к группе парней, толпившихся около последнего купе и в тамбуре. Увидев майора, ребята расступились.
— Где он? — спросил Пронин, и сразу увидел Полада, который стоял на «фартуке», между вагонами за наглухо закрытой дверью.
Он был без шапки, в мокром пиджаке, на плечах — снег…
— Как ты тут оказался? Что ты наделал, а? — закричал Пронин.
Полад, видно, что-то ответил, но из-за бешеного стука колес голоса его не было слышно, только видно, как шевелились губы.
Пронин гневно погрозил ему пальцем. Потом, вызвав проводницу, открыл дверь. Сжавшись, Полад вошел в вагон. Он весь посинел и дрожал от холода, черные глаза словно потускнели. Хорошо, что его вовремя заметили — еще немного, и легко одетый, уже изнемогавший от усталости парень свалился бы с «фартука». Наверное, Полад думал, что на всем свете стоит такая же погода, как в Ленкорани.
Пронин повел Полада в свое купе. Полад остановился около дверей; он был сильно встревожен. Что скажет майор? Повезет его вместе с группой ребят на фронт или же вернет обратно?..
Пронин оглядел Полада с ног до головы. О чем-то подумал. Что-то хотел сказать. Но потом вытащил из-под сиденья сундучок, достал из него лаваш, жареную курицу, зелень, завернутые в бумагу — все, что положила в дорогу бабушка Нушаферин.
— Садись, Полад. Знаю, ты голоден. Поешь, а потом поговорим.
Такое начало обнадеживало. Полад был голоден, как волк, и поэтому безо всяких церемоний присел к столику.
Пронин молчал. Что он решит? Этот вопрос, по мере того как утолялся голод, все явственнее вырисовывался перед Поладом.
— Ну, покушал? А теперь скажи, что мне с тобой делать прикажешь?!
Полад не ответил.
— Вот видишь, и сам не знаешь, как быть… А поставь себя на мое место… Так что в Грозном сдам тебя на руки военному коменданту или в милицию. Они направят тебя домой.
Полад испугался.
— Дядя Николай, — умоляюще сказал он, — что хотите делайте, но не отправляйте меня назад. Я только на вас и надеялся.
— А разве я не сказал тебе еще в Ленкорани, что надо потерпеть? Ты дал слово, а не сдержал его. Значит, тебе нельзя доверять. Так что у нас с тобой ничего не получится!
Ребята в соседнем купе явственно слышали весь разговор. Они все знали о мечте Полада, все ему сочувствовали и все были против возвращения Полада в Ленкорань, но вмешаться не решались.
— Ты представляешь, что творится теперь в Ленкорани? Наверняка, военкомат и милиция тебя ищут. Я уже не говорю о твоей бедной матери. Она, наверно, обегала весь город, обыскала каждый уголок. Тебе что, и мать не жалко?
— Да никто меня не ищет, товарищ майор! Мать знает, где я. Я ей письмо оставил! Может, и плачет… Но знает, что я никуда не делся!
Полад выехал из Ленкорани раньше команды, которую Пронин вез на фронт. Как обычно, он сделал вид, что идет на работу. Но, дойдя до шоссе Баку-Ленкорань, он дождался знакомого шофера, и с ним добрался до Баку и переночевал на морском вокзале, где решил дождаться Пронина. А утром, едва подошел пароход, издали выследил ребят из родного города и следом за ними сел на поезд. Если бы не холод и голод, он, может быть, до станции назначения не попался бы никому на глаза.
Он не особенно тревожился о домашних. Проживут! Есть пенсия за погибшего отца, мать еще молодая, может работать. Дети могут друг за другом присмотреть…
Выходя из дому, Полад оставил на видном месте письмо.
«Дорогая мама, я тебя люблю больше всех на свете! Я уезжаю на фронт, как тебе говорил. Не ругай меня, не сердись и не обижайся, что оставил с двумя девчонками. Я уверен, что вы сможете прожить без меня, пока идет война. Мне надо быть на войне. Я — единственный ваш сын… Если бы я знал, где погиб отец, где его могила, я добрался бы туда хоть ползком. Я должен отомстить за него, поэтому и ослушался тебя. Если я стану дожидаться призывного возраста, может, и война кончится. А если не отомщу за отца, плохо мне будет жить на свете. Я поеду и догоню ленкоранских ребят, и постараюсь попасть в бригаду, где дядя Ази командир, ты не беспокойся обо мне. А как доеду до фронта, напишу. Целую тебя и сестричек».
— Полад, приготовься. В Грозном сойдешь, — сказал Пронин.
— Что ж, дядя Николай… — тихо сказал Полад, — я сойду, если вы меня гоните. Но домой все равно не вернусь. Пойду в любую часть.
Решительный ответ Полада заставил майора задуматься, а к тому времени будущие бойцы уже заполнили купе майора. Они наперебой стали упрашивать Пронина взять Полада с собой.
— Столько уже проехал. Намучился… Оставьте его с нами, товарищ майор… Пусть парень останется. Напишем матери, растолкуем, что к чему, она поймет.
— Я ей письмо оставил, — сказал Полад, поворачиваясь к землякам. — А если еще и вы напишете…
Керим Керимов, которого Пронин особенно полюбил, тоже встал на сторону Полада.
— Разрешите ему с нами поехать, товарищ майор. Будет в бригаде кино крутить. Он же прекрасный киномеханик.
Не по душе пришлась Поладу такая перспектива — «крутить кино», да что делать? Главное, чтобы с полдороги домой не вернули. А когда он доберется до части, можно поглядеть, кому что будет сподручнее. Что он, хуже других? Ехать на фронт, чтобы там кино показывать? Ну, нет, этого вы не дождетесь. Не будь я Полад!
Выслушав «ходатаев», Пронин замолчал и больше не проронил ни слова. А поезд, гремя колесами, мчался на север. Полад один стоял у окна. Уже наступила ночь, ребята постепенно разошлись по купе, легли отдыхать. Они выделили полку и Поладу, но ему было не до сна. Его грызли сомнения. Может, он неправильно поступил? Все осуждают. Осуждать легко. А вот понять? Понять трудно. Даже майор не может понять его! И, наверно, все-таки высадит в Грозном. Сказал, и сделает. И с каким лицом вернется Полад в Ленкорань? Нельзя будет людям на глаза показаться…
Поезд приближался к Грозному. Беспокойство и волнение Полада достигли предела, он ждал теперь рокового слова Пронина и неотрывно следил за его лицом. Вот сейчас, вот сейчас майор встанет и скажет: «Ну, пошли». Но майор сидел нахмуренный, мрачный, и казалось, забыл обо всем.
На остановке в Грозном он даже не шелохнулся.
Но пока поезд не отошел от станции, Полад все еще не верил, что его не ссадят, что его берут на фронт и вместе со всеми везут в танковую бригаду.
Фируз Гасанзаде получил звание капитана и был назначен командиром танкового батальона. Уходя из второй роты, он взял с собой Парамонова.
Парамонов чувствовал себя так, словно и он получил повышение, и с особенным старанием прислуживал капитану.
Утро в промежутке между боями начиналось обычно с зарядки и умывания холодной водой. Сам Парамонов процедуру эту не любил, но неукоснительно выполнял свои обязанности, связанные с нею. Он, как всегда, спустился к реке и приволок бадью воды.
Капитан набирал воду пригоршнями и плескал себе на грудь, на шею, на плечи и в лицо.
— Не жалей воды, Парамонов! Лей, лей как следует!
— Мне воды не жалко, товарищ капитан, мне за вас боязно: простудитесь.
— Не простужусь, лей!
Парамонов, приподняв бадью, обрушил воду на шею и на плечи командира. Гасанзаде наклонился еще ниже, и Парамонов вылил всю оставшуюся воду ему на голову.
— Ах-ха!.. Вот это дело!
Сняв висевшее на суку березы полотенце, капитан вытерся насухо.
Парамонов, опустив бадейку, с удивлением смотрел на огромный шрам на груди Гасанзаде. «Видно, еще повезло, — думал он о командире. — От такой раны не скоро оправишься. А он выкарабкался».
Растирая полотенцем поросшую густым волосом грудь, Фируз даже забыл о ране. Потом попробовал ее рукой и вздохнул облегченно: зажила.
