Парамонов, опустив бадейку, с удивлением смотрел на огромный шрам на груди Гасанзаде. «Видно, еще повезло, — думал он о командире. — От такой раны не скоро оправишься. А он выкарабкался».
Растирая полотенцем поросшую густым волосом грудь, Фируз даже забыл о ране. Потом попробовал ее рукой и вздохнул облегченно: зажила.
Он вспомнил, как, узнав о том, что он, недолеченный, оказался в строю, отчитывал его Ази Асланов.
— Что же это вы, Гасанзаде, в конспирацию тут играете, а? Не ожидал я от вас!
— Я не мог поступить по-другому, товарищ полковник, — оправдывался он тогда. Пришлось выложить комбригу все начистоту.
— Неправильно поступил, Гасанзаде, не оправдывайся! Ты должен был сразу же прийти ко мне и рассказать всю правду. Может, и даже наверное, я все-таки оставил бы тебя в полку.
— Сначала я не решился… Не знал вас… Сейчас я, конечно, ничего бы не утаил… Ну, а потом понял, что совершил ошибку, но было поздно. Боялся, что вернете меня в госпиталь. А тогда и госпитальным врачам неприятностей хоть отбавляй… Особенно хирургу.
— Да, там хирургу нагорело бы, а здесь нагорит Смородиной…
— Смородина тоже не виновата, товарищ полковник. Сначала она не хотела и слышать, чтобы я остался в полку, хотела немедленно вернуть меня в госпиталь. Я ее еле уговорил.
— А Смородина всю вину берет на себя.
— Елена Максимовна — благородная девушка. Это она меня выгораживала.
Хотя в землянке было прохладно, он едва успевал вытирать пот на висках, на шее, на лице.
— Ты знаешь, что произошло между Смородиной и Прониным?
— Знаю.
— Вот видишь, что ты наделал?
— Это недоразумение меня до сих пор мучает, товарищ полковник. Я хотел разъяснить майору все, но он не пожелал со мной разговаривать.
— Надо было все-таки попытаться все разъяснить.
— Елена Максимовна не разрешила.
Асланов оставил все без последствий. Но было бы лучше, если бы он наказал его. Гасанзаде не любил упреков, да и кто их любит? После того разговора он долго ходил сам не свой, и всю ночь не спал, чувствуя на себе осуждающий взгляд полковника. Долго думал, оставил бы его Асланов в полку, если бы он рассказал ему о своей незажившей ране. Нет, пожалуй, турнул бы в тыл.
Услышав о предстоящем возвращении Пронина в часть, Фируз обрадовался: все прояснится! Он знал, что настойчивые просьбы Асланова возымели действие, и командир корпуса зарезервировал за Прониным должность начальника штаба бригады. Много говорили в бригаде и о том, что Пронин везет пополнение молодых ленкоранских ребят.
В последнее время Гасанзаде часто видел Смородину. Она была весела и приветлива, и он думал, что отношения с Прониным у нее наладились. Поэтому как-то по пути на очередное совещание командиров он заглянул в медсанчасть и поздравил ее с возвращением близкого человека.
Смородина взглянула на него с удивлением.
— С чем вы меня поздравляете?
— Говорят, Николай Никанорович на днях возвращается.
— Это касается меня столько же, сколько любого другого человека в бригаде.
— Я вас что-то не пойму, Елена Максимовна.
— Я и сама себя не понимаю. — Смородина вытирала руки спиртом, словно готовилась к приему больного. — Возвращение майора Пронина в часть не радует меня, Фируз. Скорее наоборот. Эти месяцы я, по крайней мере, его не видела, и уже было успокоилась. А теперь я каждый день буду его видеть… А ведь вы знаете, что значит видеть человека, который когда-то был близким, а стал чужим.
— Разве вы ему не писали? Я думал, все разъяснилось.
— Да, написала, и получила ответ…
Он счел нетактичным расспрашивать, а Лена, задумавшись на минуту, вдруг сказала:
— Он, конечно, правильно поступил. Сама во всем виновата. Я предложила ему после госпиталя поехать к моей матери. Ну, а он… Он меня отчитал… Впрочем, раз уж судьба велела вам встать между нами, я не хочу скрывать от вас ничего. Нате, читайте. Это письмо, которое он написал мне из госпиталя. Читайте, читайте, не смущайтесь, там есть кое-что и про вас.
«Елена Максимовна, — писал Пронин, — ваше письмо я получил. Ваши объяснения мне совершенно безразличны, могли бы не трудиться, я не верю ни одному вашему слову. Дело сделано, а вы хотите объяснить мне причины ваших встреч с Гасанзаде, оправдать свои недостойные поступки, обелить себя. Только наивный простачок попадется на эту удочку. Я не ребенок, и слава богу, могу отличить отношения между врачом и больным от отношений между мужчиной и женщиной. Мне все ясно. Очень сожалею, что до сих пор плохо знал вас. А ведь мы дали друг другу известные обещания, были у нас и общие мечты и планы. Куда подевалось все это, стоило только появиться на пути смазливому лейтенанту? Значит, все ваши обещания — это пустые слова… Разве они шли от сердца? А я так верил им, так любил вас… Но что говорить, дело прошлое… В одном я, по крайней мере, нахожу утешение — в том, что судьба послала мне здесь достойную, красивую девушку, и я не один. В эти тяжелые дни она поддерживает меня. Я мечтал построить жизнь именно с такой девушкой, и думал, что это будете вы, но жизнь все решила иначе.
Справедливости ради, раз уж представился такой случай, должен сказать, что если бы после ранения вы не оказали мне помощь и не эвакуировали в полевой госпиталь, кто знает, что было бы сейчас со мной. Скорее всего, меня не было бы. Однако я вижу в ваших действиях не проявление какой-то особой любви и расположения ко мне с вашей стороны, а просто добросовестное исполнение профессионального долга. Долг этот благородный, вы его выполняете хорошо. Лично я весьма вам признателен. Вот и все. Не трудитесь больше писать мне, я не стану читать ваших писем, а просто их порву. Н. Пронин».
— Я думаю, рано-поздно все встанет на свои места. Как только майор вернется, я пойду к нему и поговорю обо всем. Я покажу свою рану, чтобы он понял, наконец, причины моих визитов в санчасть. Ну, а если уж и это его не успокоит, тогда…
— Фируз, я уже сказала вам, что запрещаю говорить с ним на эту тему. Мне не в чем оправдываться, а вам — тем более.
— Но почему? Пока рана не зажила, я молчал. Теперь все хорошо, и молчать глупо. Давно надо было все разъяснить.
Смородина, все еще державшая в руках письмо Пронина, стояла, нахмурясь.
— Вы внимательно прочли это письмо? — спросила она. — Что вы думаете по поводу «достойной, красивой девушки»? — Свернув письмо, она положила его в карман.
— Если он пишет правду, тогда…
— Выдумать такое трудно, значит правда. — Лена старалась быть спокойной и равнодушной. — Будем считать, что и я его никогда не любила.
Идя в медсанчасть, он никак не думал, что испортит женщине настроение.
Почувствовав, что кто-то подошел к палатке, но войти не решается, Смородина крикнула:
— Заходите, я не занята.
Явился фельдшер, лейтенант медицинской службы.
— Товарищ капитан, с какого батальона начинать прививки? У нас все готово.
— Командир второго батальона здесь. Он пойдет с вами в роты и даст необходимые указания. Так что начинайте со второго.
Приход военфельдшера положил конец неприятному разговору.
Преемником Гасанзаде на роте стал лейтенант Анатолий Тетерин. Старая дружба между комбатом и бойцами и командирами роты не оборвалась, и даже новички, недавно прибывшие в роту, завидев капитана, радостно оповещали друг друга: наш Гасанзаде идет!
Когда Гасанзаде пришел во вторую роту, прививки уже начались.
Братья Колесниковы, которые подверглись этой процедуре первыми, занялись гимнастикой, чтобы, как они говорили, разогнать лекарство. Зато те, кому еще предстояло получить «свое», нервничали. Ефрейтор Шариф Рахманов, услыхав о противотифозных прививках, решил улизнуть: он давно вкусил «сладость» этого укола, и в свое время два дня не мог повернуться на спину, температурил.
Фельдшер вызывал танкистов по списку, а Маша Твардовская очень точно и ловко делала им уколы.
Поняв, что улизнуть незамеченным едва ли удастся, Шариф подкатился к Мустафе.
— Земляк, хоть на что-нибудь ты годишься?
— Что могу, все знают. Я своих способностей не скрываю.
— Э-э, пустые слова. Ты докажи, что хоть чем-то можешь быть полезен…
— Кому? Тебе? — засмеялся Мустафа. — Придет время, докажу.
— Когда еще такое время придет… И зачем долго ждать? Возьми, и сейчас докажи, если ты мужчина.
Мустафа начал догадываться, куда клонит Шариф.
— А ну, давай, выкладывай, в чем дело?
— Клянусь твоей головой, Мустафа, я этого укола больше чем пули боюсь. Будь он неладен! Делаешься хуже больного. Прошу как друга: намекни своей Маше, пусть там в списке передо мной поставит «птичку». Никто не узнает. Я подойду, затем отвалю в сторону, будто получил этот проклятый укол, и все шито-крыто, никто ни о чем и не пронюхает.
