Лейла отправилась на кухню и принялась осторожно обстругивать медиатор, держа нож под прямым углом, чтобы лезвие не срезало, а скоблило дерево. Рустэм-бей слышал глухое звяканье браслетов о разделочную доску. Он думал о том, как счастлив, но что-то неоспоримо тревожило душу.
Вернувшись, Лейла опробовала медиатор, потом отложила инструмент и лукаво взглянула на любовника:
— Ни за что не догадаешься, какие идут разговоры.
Рустэм-бей безмолвно приподнял бровь.
— Говорят, ты плохой хозяин, раз не бьешь меня. Женщины в бане судачили: дескать, у меня нет синяков.
Рустэма это позабавило.
— У нас ходит поговорка: женщина подобна оливе, которая лучше плодоносит, если ее хорошенько поколотить.
— Правда? Никогда не слышала, чтобы кто-нибудь лупил оливу.
— Я тоже. Если б кто-то стал бить оливу, его бы сочли сумасшедшим.
Лейла на четвереньках перебралась к Рустэму и устроилась на подушках, положив затылок ему на колени. Потом подняла руку и обняла его за шею.
— Поцелуй меня, мой лев, — попросила она.
Рустэм-бей потянулся к ней, но на полдороги замер.
— Не могу. Либо я растолстел, либо совсем негибкий.
— Почему ты меня не бьешь?
— Не хочется. А то, наверное, побил бы. И потом, не за что.
— Некоторые мужчины бьют жен по пятницам, чтоб хорошо себя вели, — поддразнила Лейла.
— Отсталые люди, — буркнул Рустэм-бей. — Это пережитки. Думаешь, во Франции или еще где в современных странах мужчины бьют женщин? Хочешь, чтобы тебя побили? Считаешь, пойдет на пользу?
Лейла съежилась, в нарочитом ужасе закатив глаза:
— Конечно, нет. Просто забавно. Я бы убежала, если б ты меня побил.
— Вот еще нужда была!
— Значит, ты меня не любишь?
— Я не бью слуг, не бью лошадей, не бью собак, не бью оливы. Я всех люблю, все они прекрасны. Я не бью даже Памук, когда она запускает мне в ногу когти или раскидывает на полу объедки мышей.
— Все бьют своих слуг, — сказала Лейла. — Все, кроме тебя. — Она озорно рассмеялась и предложила: — Давай откроем ставни и притворимся, что ты меня бьешь. Ты лупи ремнем или еще чем по косяку или дивану и ори, а я буду визжать, и все узнают, что ты со мной обходишься как положено.
— Ты что, серьезно? — изумился Рустэм-бей.
— Ну смешно же одурачить соседей и посмотреть, как новость разнесется по городу. Здорово будет, правда! Давай! — Лейла вскочила на диване, глаза горели детским восторгом и нетерпением.
Полюбовавшись ее радостью и красотой, Рустэм-бей сказал:
— Ну хватит, а то в самом деле поколочу. Ты мне мешаешь курить, и к тому же твоя затея несомненно испугает кошку, но вряд ли укрепит мою репутацию.
Лейла долго молчала, потом наклонилась и поцеловала его, прикладываясь губами к глазам, щекам и рту. Ага все не мог привыкнуть к подобной нежности и вел себя неизменно: каменел и делал вид, будто ничего не происходит. Он вдыхал запах розовой воды от ее волос, аромат мускуса и зверобоя — она втирала их в шею и ложбинку меж грудей.
— Я никогда никого не ударил, но убил одного человека, — вдруг сказал Рустэм-бей. — Я защищался, и он это заслужил.
Лейла отстранилась.
— Я знаю. Мне рассказали.
— В бане?
— Где ж еще? — Повисла долгая пауза, потом Лейла осторожно произнесла: — Я иногда встречаю твою жену. В бане.
Рустэм-бей не ответил.
— Она справляется о тебе. У нее совсем плохо со здоровьем.
И снова ответа не последовало, но Рустэм помрачнел. В конце концов резко спросил:
— Значит, в бане ты общаешься с проститутками?
Лейла вскочила и вернулась к себе на подушки. Скрутила очень тонкую сигаретку с латакийским табаком и, прихватив изящными золочеными щипчиками, прикурила от жаровни. Наконец, выпустив колечко дыма, она сказала:
— С кем, по-твоему, я сижу в бане? Кто еще позволит мне сесть рядом? Для здешних я всего-навсего шлюха.
В ее голосе слышалась гневная горечь. Рустэм-бей сокрушенно вздохнул.
— Ты моя избранница, — мягко сказал он и, желая помириться, протянул руку, но Лейла ее проигнорировала и вышла из комнаты. Пусть ему будет стыдно.
45. Унижение Леонида-учителя
Позвольте представиться, хотя вряд ли вы обо мне слышали, если только не въезжали в Эскибахче с нижней окраины, где дорога выныривает из сосняка с мусульманским кладбищем, а по левую руку видны развалины насосной станции, где журчит и журчит вода. Станция была скромненькая, но утоляла жажду людей и скотины, а также служила весьма приятным довеском к прелестям города, особенно в разгар лета. Что может быть лучше, чем войти в тенистую прохладу величавой неоклассической постройки, дабы напиться воды и омыть лицо после долгого путешествия? Над дверью и сейчас можно прочесть надпись по-гречески: «Построил во Благо Всех Георгий П. Теодору, 1919».
Это я. Георгий П. Теодору к вашим услугам, дамы и господа. Я даже не был жителем этого города, но принадлежал к одному обществу в Смирне, немного занимавшемуся филантропией, чтобы нашему народу в глубинке полегче жилось. Я, видите ли, был купцом: назовите товар — добуду и продам с барышом. Смирна — идеальное место для порта, на полпути между Африкой и Европой, да и без того она была вполне очаровательным городом, истинным космополисом, пока ее не сожгли дотла. Я построил в Эскибахче насосную станцию на средства, заработанные во время Великой войны поставками османским властям кое-каких насущных товаров, а с городом меня связывал живший в нем учитель Леонид.
Смею сказать, я весьма хорошо знал Леонида-учителя, и я один из немногих, кто его любил. Большинство же считало его занозой в анальном отверстии, как говаривал мой приятель-медик. Леонид был сыном другого моего приятеля, тоже купца, и рос на моих глазах. Можно сказать, я был ему как бы дядюшкой и выслушивал подростка, когда тот поднабрался великих идей. Уже тогда он был тощ, не говорил, а скрипел, а когда смеялся или улыбался, мигом становилось неуютно в предчувствии неизбежных пакостей. Тем не менее, он был весьма умен и вечно терзался душевными муками, отчего я ему сочувствовал. Я жалел его, как жалеешь престарелого спортсмена, перегруженного ослика или преданного искусству художника, чьи картины никто не покупает.
Как-то раз я пришел к ним в гости — Леониду тогда было лет двадцать. За обедом он мимоходом обмолвился: дескать, вступил в местное «Дружеское общество»[53], хотя прекрасно знал, что отец взбеленится. Надо отдать должное смелости Леонида — он всегда был готов прекословить отцу. В этом отношении парень сильно выделялся — в те времена всякий понимал что к чему и родителю не перечил. Будь он моим сыном, я бы, наверное, лупил его смертным боем, но поскольку он являлся чужим отпрыском, я мог восхищаться его независимым духом.
— Что?! — завопил отец, плюясь непрожеванными котлетами. — В «Дружеское общество»? Ты идиот или как? Хочешь, чтобы нас арестовали? Чтобы нас с матерью бросили в тюрьму? — Испепеляя сына взглядом, он обвел рукой комнату, богато украшенную резной мебелью, тяжелыми коврами, серебряными подсвечниками и самоваром. — Хочешь, чтобы мы всего лишились?
Леонид, побледневший от ярости отца, ответил просто:
— Это ради Греции.
Наверное, следует пояснить: «Дружеское общество» — это была такая тайная организация, и создали ее, чтобы воссоединить Грецию, ибо многие считали, что Фракия, черноморское побережье, западный берег Турции и, разумеется, Константинополь исторически принадлежат Греции, населены в основном греками и потому вновь должны стать греческими. Мол, необходимо восстановить Византийскую империю, Святую Софию[54] опять сделать собором, создать «Великую Грецию» и вернуть на трон короля Константина — вся эта лабуда, известная как «Великая Идея». По-моему, некоторые и сейчас ее так называют.
— Эти кретины с их Великой Идеей! — ревел отец. — Они ни черта не понимают! Разве Греция сможет выиграть войну с турками? Ты представляешь, сколько их? Ты сумасшедший! Хочешь, чтобы тобой правили из Афин? Ты бывал в Афинах? Вонючая деревенька, вот что это такое! Паршивое провинциальное сельцо, где несколько руин и ни одного стоящего театра, народ необразованный и некультурный, дома с облупившейся краской и даже никто по-гречески толком не говорит! Ты этого хочешь? Дурак ты!
Леонид попытался возразить:
— Новой Грецией будут править из Константинополя, папа, как было в Древней Греции.
— Нами и так правят из Константинополя!
— Турки.
— Слушай, какое нам дело? Мы живем в Смирне — самом приятном и восхитительном городе на свете. И процветаем! Нам начхать, что происходит в столице. Греки занимают здесь все важные и влиятельные посты. Фактически мы живем по своим законам. У нас рай, а ты со своими дружками хочешь его взбаламутить вашей идиотской Великой Идеей! Господи ты боже мой! Это ностальгия, только и всего! И ты хочешь, чтобы нас всех поставили к стенке из-за вашей ностальгии?
