Участковый врач, осматривавший Сигэмацу, без обиняков сказал, что у него лучевая болезнь. Такой же диагноз поставил и доктор Фудзита из Фукуяма. К счастью, у Ясуко никаких признаков лучевой болезни не обнаружили. Ее много раз подвергали медицинскому осмотру, регулярно обследовали в диспансере, где состояли на учете больные лучевой болезнью. Все было в норме: лейкоциты, кровь, моча, РОЭ, гемоглобин. Ее выстукивали и выслушивали, но никаких нарушений здоровья не оказалось. Это было спустя четыре года и десять месяцев после того, как окончилась война. Как раз в то время к Ясуко посватался жених. Партия была завидная. О таком муже Ясуко, по чести говоря, могла только мечтать. Принадлежал молодой человек к почтенной семье, которая жила в деревне Ямано. Где этот парень увидал Ясуко — неизвестно, но он вскоре прислал свата, вернее, сваху. Ясуко дала согласие, и Сигэмацу, опасаясь, как бы сватовство и на этот раз не расстроилось из-за слухов о болезни Ясуко, получил у врача свидетельство о здоровье племянницы и отправил его свахе.
— Теперь-то все будет в порядке,— сказал Сигэмацу жене.— У нынешней молодежи вошло в обычай перед женитьбой предъявлять друг другу справки о здоровье, поэтому сваха ничуть не удивится. К тому же, слышал я, она замужем за отставным военным и наверняка знает новомодные городские обычаи. На этот раз все пройдет без сучка и задоринки.
Однако последующие события показали, что в рассуждениях Сигэмацу были слабые места. По-видимому, сваха уже успела справиться у соседей о здоровье Ясуко, и вскоре Сигэмацу получил письмо, в котором она просила подробно рассказать, где находилась и что делала в Хиросиме Ясуко, когда была сброшена атомная бомба. Сваха, правда, утверждала, что действует по собственной инициативе, жених об этом ничего не знает. Сигэмацу понял: надо что-то срочно предпринять.
Прочитав письмо, жена молча передала его Ясуко. Некоторое время девушка сидела, опустив глаза, потом поднялась с циновки и ушла в кладовую. Жена последовала за ней. Когда спустя несколько минут Сигэмацу заглянул в кладовку, жена сидела на полу, склонив голову на плечо Ясуко, и обе они беззвучно рыдали.
— На этот раз я дал промашку,— сказал Сигэмацу.— Но как можно верить всяким слухам?.. Ну, ладно, ничего, мы еще что-нибудь придумаем.— Сигэмацу пытался говорить уверенно, но чувствовалось, что уверенность эта наигранная.
Ясуко тихо встала, вытащила из сундука толстую, украшенную изображением флагов тетрадь и молча передала ее Сигэмацу. Это был дневник, который девушка вела в 1945 году во время своего пребывания в Хиросиме. Записи она вносила ежедневно, обычно после ужина, сидя за круглым китайским столиком. Как правило, девушка делала сначала короткие записи — строк пять-шесть, не больше. Через несколько дней на основе этих заметок она подробно описывала происшедшие за это время события. Этому научил ее Сигэмацу, который вел дневник много лет. Жизненные обстоятельства складывались так, что Сигэмацу обычно возвращался домой поздно, усталый и сонный. В такие дни он ограничивался лаконичными записями, а потом, в удобное время, писал обо всем подробно. Короче говоря, дневник Ясуко был написан в стиле, который Сигэмацу окрестил: «быстрые записи и вдумчивые размышления».
Сигэмацу решил переписать дневник Ясуко и отправить его свахе, чтобы доказать беспочвенность распространявшихся о ней слухов. Ниже следуют записи нескольких дней, начиная с пятого августа 1945 года.
*
5 августа.
Попросила директора завода Фудзита отпустить меня назавтра с работы, пришла домой и занялась упаковкой вещей. Увязала в соломенную циновку теткины вещи: летнее и зимнее выходные кимоно с гербами, три оби [2], три зимних кимоно (среди них шелковое в желтую полоску, которое, как мне сказали, надевала еще прабабушка, когда была невестой. Вещь очень дорогая), потом вещи дяди: четыре летних кимоно, его зимнее и летнее кимоно с гербами, праздничную хаори [3], два зимних европейских костюма, одну белую сорочку, один галстук, диплом, мои зимнее и летнее форменные платья, два оби, диплом. В сумку я положила три го [4] риса, дневник, авторучку, печатку, сурьму и платок. («Все вещи, упакованные в циновку, мы получили в Кобатакэ через год после окончания войны».— Сигэмацу.)
В полночь объявили воздушную тревогу, пролетела, не сбросив бомб, эскадрилья Б-29. В три часа утра — отбой. С ночного дежурства вернулся дядя. Рассказал, что накануне бомбардировщик, пролетая над Кобатакэ, сбросил листовки. «Не думайте, что мы забыли о городе Футю. Скоро прилетим». Под некоторой игривостью таилась угроза. Неужели будут бомбить и Футю? Одни ваш знакомый, приехавший из префектуры Яманаси, рассказывал, что незадолго до бомбежки города Кофу американцы сбросили брошюры на меловой бумаге, в которых расписывалась веселая и сытая жизнь японцев то ли на Сайпане, то ли на другом острове, оккупированном американской армией. Сейчас в Хиросиме меловую бумагу днем с огнем не сыщешь.
В половине четвертого легла спать.
6 августа.
В пять тридцать утра за нами приехал на грузовике Нодзима. Проезжая через Фуруэ, мы увидели яркую вспышку пламени, потом услышали ужасающий грохот. Над Хиросимой, как при извержении вулкана, повисло черное облако. На обратном пути мы ехали через Миядзу, там пересели на рыбацкую лодку и поплыли к мосту Миюки. Тетя не пострадала, у дяди на лице легкая рана. Разрушения страшные, и представить их во всей полноте еще трудно. Наш дом покосился, поэтому пишу у входа в противовоздушную щель.
7 августа.
Вчера собирались было переселиться в общежитие завода в Удзина, но это оказалось невозможным. По предложению дяди эвакуируемся в Фуруити. Тетя едет вместе с нами. Глядя на сгоревшую Хиросиму, дядя не смог сдержать слез. Теперь это город пепла, город смерти. Кругом громоздятся горы трупов — безмолвный протест против бесчеловечности войны.
Сегодня подсчитывали ущерб, нанесенный заводу бомбардировкой.
8 августа.
Утром варили рис для рабочих.
Днем нам сообщили основные пункты инструкции по управлению заводом, принятой на совместном совещании правления в связи с чрезвычайными обстоятельствами.
9 августа.
Сегодня прибыла еще одна партия пострадавших. Некоторые из них не имеют никакого отношения к заводу. Почти все ранены, одеты кто во что. Один из беженцев прижимал к груди урну с пеплом родственника. Эту урну он привязал к карнизу за окном, непрерывно повторяя: «Намуамидабуцу, намуамидабуцу» [5].
Пожилой, с грубыми чертами лица мужчина раздавал беженцам почтовые открытки, приговаривая с мрачным юмором: «Берите, не стесняйтесь. Сообщите своим близким, что вы живы и вполне здоровы. Могу принести сколько угодно открыток — я сам их делаю. Но только никому ни слова». Эти открытки он утащил, наверное, с разрушенной взрывом почты.
Час дня. Все отдыхают, многие спят. Постепенно возвращается способность к размышлению. Решила подробно записать все, что произошло, начиная с 6 августа.
Утром в половине пятого приехал Нодзима, и мы погрузили в его грузовик вещи, которые надо было отправить в деревню. Рядом с вещами, в кузове примостились жены Нодзима, Миядзи, Есимура, Дои — наши соседки; В пять тридцать мы отправились в путь. По дороге из Кои в Фуруэ, посреди просяного поля, мы увидели большую лиловую куклу в человеческий рост. Нодзима сбавил скорость и постучал в заднюю стенку кабины, как бы говоря нам, сидевшим в кузове:
— Взгляните, какая странная штука!
Кукла — вероятно, это было пугало — походила на глиняное изваяние: так рельефно были вылеплены лицо, руки и ноги. На бедрах висела травяная циновка. При более внимательном рассмотрении я решила, что кукла изготовлена из папье-маше.
— Наверное, это пугало привезли откуда-нибудь с юга,— предположила жена Нодзима.
— А мне кажется, это манекен. Только он потемнел от дыма, который поднялся при взрыве нефтяной бомбы,— возразила Миядзи.
— Да? А я-то подумала, что это обгоревший человек, только говорить об этом не хотела,— сказала Дои.
Около шести тридцати мы прибыли в Фуруэ. Окна в крестьянских домах были еще закрыты ставнями. Но родители жены Нодзима уже дожидались нас у сарая. Мы сгрузили вещи и внесли их в сарай. Жена Нодзима выдала нам для порядка расписки, пригласила всех в дом и угостила чаем. Вместо сладкого она подала огурцы с бобовой пастой. Старики были очень любезны. По всему видно, что своего зятя Нодзима они считают опорой семьи. Тесть вышел во двор и принес в корзине добрый десяток персиков.
— Попробуйте,— предложил он,— правда, еще не совсем спелые, но зато холодные с ночи, после росы.
Он сказал, это сорт «окубо». Персики и в самом деле были еще зеленые. Старуха очистила их и подала на стол.
