И Ольга вдруг отчего-то засуетилась, злость ее мигом улетучилась, и она опять схватилась за карточки. Быстро выбрав одну, она положила ее перед дочерью.
— Вот он перед войной… Жмурится на солнце… Так не умел сниматься — ужас. Везде выходил: то вылупит глаза, то прищурит. — Ольга порылась в россыпи. — Да и карточек-то, господи, всего ничего. Это теперь фотографии на каждом углу и все любят сниматься, а раньше… — Она прервала мысль и протянула дочери групповой снимок — А он был симпатичный, погляди вот…
Это было не совсем верно, и при жизни о Георгии так едва ли бы все-таки кто сказал, но это было первым, что пришло в голову в качестве сближающего обстоятельства, и Ольга тут же воспользовалась им.
Зинка молча рассматривала незнакомых стриженых людей в старых, неведомых ей гимнастерках с петлицами.
— А вообще ты вот на кого похожа, — Ольга положила руку на вытертый по кромке ларец, — на бабу Мотю, то есть твою, значит, прабабку. На фото — она после себя все отказала Полине Андреевне, бабушке вашей, у нее и эти карточки — она просто… как артистка… Я как-нибудь схожу принесу, увидишь. И ты в нее, право слово…
Ольга не забыла, как в цехе, когда она впервые привела Зинку, кто-то сравнил ее с артисткой. И здесь интуиция шла на выручку: должно быть общее соотнесение. Глядя на дочь, она подробно обрисовала бабу Мотю, и получалось, что обе они схожи внешностью, как две капли воды, — «поставь рядом, было бы не отличить…»
И, однако же, через некоторое время Зинка снова пришла в цех Семена Федоровича. Постояла для отвода глаз у какого-то графика рядом с протовопожарным щитом и разыскала его тревожными глазами. И Семен Федорович заметил ее и, прервав на полуслове разговор с наладчиком станка, долго всматривался в нее — она видела краем глаза, боясь шевельнуться, — и внезапно торопливо направился в ее сторону. Он что-то говорил, обращаясь к ней издалека, но у Зинки точно уши заложило. Она стряхнула оцепенение и припустила вон из цеха, и Труфанов безотчетно засеменил следом за нею и за воротами остановился, видя, как она быстро, не оглядываясь, удаляется от него… А потом вернулся в цех, заперся в своей будке и долго не выходил оттуда.
15
Умер Семен Федорович неожиданно, от разрыва сердца. О его похоронах сообщили в городской газете, и эту газету Зинка, к тому времени уже вышедшая замуж и обзаведшаяся первым ребенком, сохранила. Вверху небольшой статьи был напечатан портрет — из-за него, по сути дела, Зинка и сберегла газету.
Ольга нашла причину не пойти вместе с сослуживцами в похоронном шествии, но тайно от них пришла на кладбище, из-за кустов и крестов соседнего ряда смотрела, как копошились на могиле молодые заводские ребята, как говорил кто-то из завкома тихую речь и прятала глаза в черный платок вторая жена Семена Федоровича. Тут же скорбела, стеная, и Надя — дочь Труфанова, уже взрослая, самостоятельная женщина.
Из далекого, давно поросшего травою забвения прошлого выплыл горевальный голос причитания, слышанный еще в деревне, босоногой девчонкой:
Поспешился-поторопился
Ты во матушку сыру-землю.
Все мы знаем, все мы ведаем,
Что из матушки сырой земли
Нет ни выходу, ни выезду,
Нету летнею тропиночки,
Нету зимней полозиночки…
Из солдатов выслужаются,
Из неволи выкупаются,
А из матушки сырой земли
Нет ни выходу, ни выезду…
Голос этот выгнал Ольгу из пустой хаты на поветь. Там она зарылась в пыльное колючее сено и, боясь ворохнуться, беззвучно плакала, пока не растаяли за околицей страшные, холодящие душу звуки…
16
Посидев в одиночестве дома и проглядев в гаснущее окошко допоздна, облегчив недолгими слезами душу, уже затемно добралась Ольга до своих — горе не горе, надо было купать грудного внука. Зятя в комнате не было, вода не грелась. Зинка, скинув пальто на кровать, меняла сыну ползунки.
На шаги матери она не обернулась.
Ольга загремела в прихожей бельевым баком — в нем согревали воду, поставила его на одну из конфорок плиты и кастрюлей поменьше стала набирать воду из-под крана. Затем затянула потуже темный платок и пошла в сарай за топливом.
Вовка, переодетый в сухое, ‘резво сучил кривыми ногами и голодно подхныкивал. Сбросив перед дверцей плиты охапку дров, Ольга подошла к нему и поцокала языком:
— Сейчас купаться будем!..
Внук увидел ее и занервничал еще больше.
— Поздно пришла-то как, — сказала Зинка, и по голосу ее было ясно, что это только вступление к тому, что она намеревается сказать.
— Задержалась, — неопределенно отозвалась Ольга.
— Ты на кладбище была, я видела. Ты ходила его хоронить… А мне говоришь, что он тебе никто, что он тебе совсем никто…
Не отвечая, Ольга прошла к единственному в комнате окну — большому, высокому, с широким подоконником. За ним стояла непроглядная темь. Чтобы хоть что-то разглядеть снаружи, нужно было приникнуть к стеклу вплотную, притиснуться лицом к его мертвой холодной грани. Ольга это и сделала — прижала лоб к остужающему листу.
Близка густая тьма, за кромкою окна — точно бездна пустая. Но что же так сечет глаза, словно встречный ветер? Веет холодом и выжимает слезы — такие близкие в некоторые дни!.. Ольга крепко зажмурилась и промокнула веки рукавом. Зябко подернула плечами.
Вовка уже совсем разгорячился. Он нетерпеливо взвизгивал и выгибал спину, норовя подняться. Увидев, что мать направляется к нему, Зинка вышла в прихожую, Ольга, приглядывая за внуком, подняла с постели ее пальто, чтобы повесить на крючок, и увидела под ним плотный желто-серый прямоугольничек старинного снимка. Она быстро перевернула его. С карточки, строго насупив брови, далеко и чуждо, без малейшего тепла и улыбки смотрела на нее баба Мотя…
17
Первая птица подала голос хрипло и прерывисто, словно испугалась или необычайно удивилась, проклюнув ледок тишины и покоя. Это был осторожный шаг вперед, в новый день, в продолжение жизни, и не успела птица вдохнуть поглубже и крикнуть поуверенней и почетче, как уже откликнулся другой голос — торопливый и неровный, но уже более звонкий и ясный.
Пока ранние острые лучи солнца коснулись верхушечных веток тополя, радостный птичий гомон половодьем залил округу. Птицы возносили благодарные песни свету и бытию, пестрые звуки, как разноцветные лоскутки, вплетались в красочную ткань хора. Стоило, кажется, откинуть плотную занавеску — и в комнату хлынет это многоцветье.
Ольга осторожно отодвинула штору и зажмурилась: «Господи, благодать-то какая!..»
День начинался ясным и теплым, и ясно и тепло становилось на душе.
— Доброе утро, мам! — Михаил, несмотря на поздний час, вышел заспанным, вроде бы недобравшим сна. Он зевнул, направился к большому приемнику на ножках и надавил какую-то кнопку. Через секунду-другую комната наполнилась мягкой музыкой.
— «Маяк» всегда наготове, — сказал Михаил.
— Доброе утро, сынок, — отозвалась Ольга. — Оно, и правда, смотри какое, во…
Михаил повернулся к окну, поглядел вверх:
— Да-а, небесная канцелярия знает, что делает. Давай-ка откроем форточку…
Потом он стал приседать. Растопырив руки, поворачивал то в одну, то в другую сторону тело, но в поясе оно гнулось туго, больше скручивались ноги. Сын был в трусах, Ольга видела его всего.
Ей снова пришел на память дед Павел, хорошо его помнила, — крутого нрава, малословный человек, разве чем и поваживавший внуков — так это прутом. В восемьдесят лет сил не потерял и ловкость во многом сохранил — без лестницы на вишни с решетом лазил обирать.
В него Мишка, в него. Дед с годами стал посуше, но кряжем, как был, остался.
— Как спалось? — спросил Михаил, когда они уже сели за стол, и он, в рубахе из махровой полотенечной материи, с мокрыми причесанными волосами, откупоривал четвертинку водки, чтобы долить графин.
— Да как спалось — хорошо, сынок.
Ольге было как-то неловко, что она сидит сложа руки, а невестка возится с едой одна. Но та так и не позволила ей встать с места, и Ольге это даже понравилось — Лида была хозяйкой.
Михаил вынул пробку, поглядел сквозь графин на свет:
— Как слеза…
Он наполнил стопочки и добавил:
— Водочка, если в меру, только на пользу. Доказано и проверено. А сегодня тем более праздник.
Ольга, приняв это на свой счет, запротестовала:
— Да ну, сынок, что за праздник!..
— Как что за праздник? — Михаил поднял брови. — Выходной!
— Ах, выходной, да… — Ольге стало неловко. — Но а рано-то как, самое утро?
— Это ничего, на весь день зарядка.
В тесной кухоньке, плотно заставленной белыми вещами, было не развернуться. Лида, вроде и с места не сходя, обращалась то к столу, то к плите, проносила над головами шкварчащую сковородку, разливала чай.
