Михеич сокрушенно покачал головой.
— Моя вина, ваше благородие, — был приказ: всех собак или на цепь посадить, или в расход. Гляжу к вечеру, радуюсь — ни одной собаки… «Соответствует», — думаю. Господам немцам теперь просторней будет, а оно, видишь, грех какой: в подпол упрятали — недоглядел.
Офицер увидел, что и на самом деле у старосты лицо виноватое, смущенное. Кулаки разжались.
— А вы, ваше благородие, не очень уж к сердцу — глупый народ, известно. Хотя вникнуть поглубже в вопрос, большой вины тут не сыщешь. Приказ они выполнили, потому подпол, подумать ежели, куда вернее цепи. А того, что ваше благородие начнет у них в потемках по подполам лазить, они, конечно, по дурости не догадывались. Это уж наша оплошка. Надо бы раньше упредить, собрание, что ли, какое разъяснительное устроить.
Михеич внимательно осмотрел корчившегося от боли офицера и покачал головой.
— Эх, ведь как соответствующе обделал — ни на волосок к вашему благородию сознательности не проявил… Едком бы, ваше благородие, а? Очень даже в таких случаях соответствует: медицина!
— Иди к тшорт! — взревел лейтенант.
Он указал солдатам на дом Карпа Савельевича и сказал что-то отрывистое.
Слов Михеич не понял, но, увидев, что солдаты побежали к дому Карпа Савельевича, вытаскивая из кармана спички, догадался. В глазах потемнело от ненависти.
«Крепись, старик, крепись! — сказал он самому себе. — Наружу себя показывать в твоем положении не соответствует».
Дом загорелся со всех сторон. Рыжее пламя лизнуло венцы. Лейтенант хотел итти, но, сделав шаг, заскрипел зубами и опустился на землю. Солдаты на руках понесли его в комендатуру. Михеич поплелся за ними, стараясь не смотреть на горящий дом.
В комендатуре лейтенант с кем-то долго говорил по телефону то злым, то плачущим голосом. Два раза козырнул; шею, несмотря на боль, все время держал прямо.
«Знать, перед большим начальством отчет держит», — угрюмо подумал Михеич.
Офицер поманил его пальцем. Старик нерешительно взял из его рук трубку и враз охрипшим голосом спросил:
— Ась?
— Староста? — резко раздалось в трубке, и, не дожидаясь ответа, голос заговорил отрывисто, точно лая: — Срок — до рассвета. Собрать все, что есть в списке. В противном случае будешь на веревке с первым солнечным лучом! Слово Макса фон Ридлера есть слово, которое никогда не меняется! Все!
В трубке щелкнуло. Подождав, Михеич крикнул:
— За что, так сказать?.. Какое же соответствие? — В глазах его было смятение.
Солдаты, наблюдавшие за ним, дружно расхохотались, а трубка молчала. Вытирая платком лицо, Михеич вышел на улицу.
— Нет, не выйдет по-твоему, немец! — прошептал он, оглянувшись на комендатуру от калитки своего двора. — С первым солнечным лучом приходи за мной в партизанский отряд. Там я тебя угощу хлебушком, угощу!
«А ежели правда, что нет отряда?» — мелькнула горячая мысль.
Михеич сурово сдвинул седые брови и, медленно оглядев всю улицу, освещенную пламенем догоравшего дома Карпа Савельевича, до боли стиснул кулаки.
— Один в лесу буду!
Во дворе, прежде чем ступить на крыльцо, долго прислушивался. Теперь нельзя без этого: жизнь стала такой, что из-за каждого угла смерть смотрит — пьяная, фашистская, злобная.
Войдя в сени, он услышал голоса: жена с кем-то разговаривала. Узнал голос Карпа Савельевича и толкнул дверь. Кухня тускло освещалась чадившей коптилкой. Жена лежала на полатях. Карп Савельевич сидел за кухонным столом. Проведя грязными пальцами по глазам, он с дикой злобой покосился на Михеича.
— Спасибо низкое, соседское, Никита Михеич… Удружил, присоветовал… На забаву потешился, а я через то… Вчерась, кажись, жизнь бы за тебя отдал… Думал, почтенный самый человек изо всего села, каково-то теперь ему: и руки немцам жмет, и шутом перед ними, прибаутки разные сказывает… Все, мол, за народ терпит, а оказалось?.. Пришел я к тебе только для того, чтобы сказать: сволота ты, Никита Михеич!
— Эка удивил, — холодно ответил Михеич. — А ты думал, на песью должность к Гитлеру хорошие люди, вроде тебя, пойдут? Конечно, сволота.
Снимая картуз, засмеялся.
— Ты чего? — настороженно спросила жена. Михеич подмигнул ей, и в шустрых глазах его замелькали веселые огоньки.
— Максу-ваксу, баба, представил… У него пальцы-то, говорят, вместо балалайки, — наигрывает на них.
Повесив картуз, старик сел за стол напротив гостя.
— Ну, Карп Савельич, давай сволота — я то есть — тебя послушает. В подполе мука была?
— Была. Что ж из того? — Карп Савельевич тяжело задышал. — Теперь и она вместе с домом сгорела.
— А тебе хотелось, чтобы она немцам досталась? А с твоей легкой руки, чтобы они все село за горло схватили, как твой пес этого немца? Очень соответствует. Может, потому ты и в лес отказался свезти?
Глаза Михеича остро вонзились в глаза гостя. Карп Савельевич отвернулся.
— Гол, как сокол, теперь, — пробормотал он. — Пса верного, и того…
— Да, вот пса жалко, стоящий пес; куда умнее, скажем, хозяина: не прыгнул на меня — за немцем погнался.
Михеич снял с коптилки нагар, побарабанил по столу пальцами и сказал резко, почти крикнул:
— Власть советская не забудет того, что у тебя дом сгорел за общенародное… — Оглянулся на окно и снизил голос. — Где у тебя сыны. Не забыл? Им на фронте ни тяжелей, ни легче оттого, цел у тебя дом или погорел. А вот ежели бы ты своей пшеницей немцев откормил, силы бы проклятым прибавил, чтобы они покрепче на твоих сынов накинулись… Как думаешь, Карп Савельич, какое сынки тебе благодарствие преподнесли бы?
Карп Савельевич опустил глаза.
— Нет, ты соответствующе мне скажи: какое?
— Сыны-то сыны, а куда ж я теперь? Нет ничего, и немцы не помилуют.
— В партизаны иди! — Брови Михеича сдвинулись. — Детишки, чай, по тебе здесь не плачут. Один…
— Где ж их найдешь, партизанов-то? — угрюмо буркнул Карп Савельевич;.
Михеич улыбнулся.
— Вот в этом помогу тебе. А пока в лес иди, к Гнилой балке, жди там. Сейчас же иди. У меня засиживаться нечего. Каждую минуту могут зайти.
Он протянул Карпу Савельевичу руку. Поколебавшись, тот пожал ее и поднялся. У двери обернулся.
— А за «сволоту» прости, Никита Михеич… вгорячах.
— Ладно! Как говорят, бог простит. Напередки только рот по надобности открывай: поесть да умное слово молвить. Оно и соответствует.
— И связался ты с этим делом! — сердито сказала жена, когда захлопнулась за Карпом Савельевичем дверь.
— Не связался, а народ на это дело поставил, — внушительно подчеркнул Михеич. — И партия! Хотя и беспартийный, а все равно — доверием пользуюсь.
Сказанное слово «народ» застряло в голове и не выходило из нее. И вдруг всего его в холодный пот бросило от внезапно пришедшей мысли:
«Сбегу, а немцы в отместку на всем остальном народе отыграются, из-за меня одного могут, как в Покатной…»
— Соответствует максам, — прошептал он и сердцем почувствовал: никуда не уйдет, не может уйти, будет ждать рассвета. Он исподлобья взглянул на жену, настороженно наблюдавшую за ним с полатей. «Сказать или не надо? Завтра сама все узнает. Как лучше?»
У него нашлись силы заставить себя улыбнуться.
— Давай-ка, старуха, тряхнем стариной! — и голос не выдал: прозвучал шутливо, легко. — Где-то у тебя там, в чулане, пол-литровочка припрятана?
Старуха слезла с полатей. Под ее массивным телом запищали половицы.
— Что за праздник? Ведь ты хотел…
— Знаю. Хотел дождаться, когда немцев от нас… На радостях, стало быть… оно и соответствовало бы, а теперь… Да почему не праздник? Ровно полвека вместе прожили, это ли не праздник? Неси! — повелительно поторопил он, заметив, что жена не очень расположена с ним согласиться.
Вернувшись из чулана с запыленной пол-литровкой, она поставила на стол чашку.
— Две ставь!
— Ни к чему мне, Никитушка, себе побереги… Тебе это в удовольствие, а у меня от нее только боль в голове.
— Ставь!
Вздохнув, старуха полезла в шкафчик. Михеич до краев налил обе чашки, чокнулся с женой. Она выпила глоточками, морщась, он — залпом.
— Хороша!
Михеич привлек к себе голову старухи и с чувством поцеловал. Растроганная лаской мужа, она всхлипнула.
— Полвека вместе, баба, прожили, — гладя ее седые волосы, дрогнувшим голосом сказал Михеич. — Всякое было… Оно и соответствует: жизнь прожить — не поле перейти. Случалось, и скандалили, а больше, помнится, душа в душу… Детей народили один к одному: поди, украшение в армии — пять сынков!
Из глаз его выкатились слезы.
— Свидеться бы…
— Даст бог, свидимся, — заплакала жена.
— Конечно, свидимся.
Михеич обнял ее крепче и, как в молодости, щекой к щеке прижался. Слезы их перемешались.
