Покупать мы можем немного. Еще в Берлине мы получили по несколько сот лей — и это всё, что нам должно хватить на время пребывания в Румынии. Немецкие солдаты лей не получают совсем — ходят от витрины к витрине, вздыхают, долго рассматривают выставленную снедь и потом возвращаются в свои казармы. Впрочем, их здесь очень немного — Галац еще довольно глубокий тыл. Румыния каким-то образом в смысле экономическом сохранила большую независимость от своего прожорливого великого союзника.
На следующий день утром на небольшом самолетике летим в Кишинев, а оттуда к Днестру на грузовике — на том берегу остановилась Красная Армия.
Километрах в тридцати от Кишинева, между Григореополем и Дубосары Днестр делает крутую дугу. Немцы укрепили образовавшийся на восточном берегу полуостров и задержали его как предмостное укрепление.
За день до нашего приезда красное командование повело наступление, чтобы выкинуть немцев на эту сторону. Простым обывательским глазом было видно, что операция исключительно безграмотна — весь полуостров вдавлен в западный берег, горловина его очень узкая, и вся площадь стрех сторон простреливается прямой наводкой с этого берега. Даже если б атаки и увенчались успехом, занимать этот полу островок было бы тоже, что лезть в мышеловку: с этого высокого берега отчетливо виден каждый кустик и каждый человек, как на ладони. Наступление не имело успеха. Немцы взяли несколько тысяч человек пленных и удержали все позиции в своих руках.
В небольшом селе, километрах в двух от берега, около школы — толпа пленных в несколько сот человек. Все время поодиночке и группами, иногда без всякой охраны, подходят от Днестра новые.
Странное зрелище производит эта толпа. В ней редко можно увидеть человека в форме, хоть в какой-то степени напоминающей военную. Все остальные в сугубо штатском виде — пиджаки или цветные рубашки, брюки в полоску или белые парусиновые, желтые или черные полуботинки, изредка сапоги.
Из разговора выясняем, что это мужское население города Одессы, захваченное частями Красной Армии после того, как ушли немцы. Красные вошли в город ночью, а уже в четыре часа утра по городу были расклеены плакаты с приказом явиться в военную комендатуру всем мужчинам.
— Собралось нас несколько тысяч человек, — рассказывает один. — Никого ни о чем не спрашивали, вышел какой-то очень сердитый офицер и обратился с речью, что вот, мол, пока они, Красная Армия, воевали, мы здесь жир нагуливали. Так теперь нам нужно искупить свою вину перед родиной и отправляться на фронт. Подошла часть особого отдела НКВД, окружила нас, рабов Божиих, и повела за город. А потом так, походным порядком, и шли, пока до Днестра не дошли…
— Останавливались редко, — перебивает его другой, — только для того, чтобы провести политические занятия или потом строевые. А потом марш-марш и дальше. В дороге почти не кормили…
Действительно, почти у каждого в кармане или зерна кукурузы, или просто пшено — «вот так и питались всю дорогу»…
— Дело это ясное, — вступает в разговор довольно пожилой по виду рабочий. — Оставить нас на свободе нельзя — народ мы порченый, подумать только, ведь три года фашистским воздухом дышали. Расстрелять тоже как-то неудобно; с другой стороны, мы опять же жертвы фашизма. Вот командование и нашло выход — гонит нашего брата на передовую, в самые гиблые места. Получается дешево и красиво. И перебьют всех нас, и советское правительство тут ни причем, а может быть, и прок какой-нибудь выйдет, может, пока нас немцы перестреляют, мы и им какой-нибудь урон нанесем…
В урон верится с трудом: так не воинственно и беззлобно выглядит вся эта публика. Все они по три года прожили с этой стороны фронта и чувствуют себя здесь больше дома, чем с той.
О счастливой находке советского командования мы слышали уже давно. Мужское население «освобожденных» городов и сел сразу же забиралось в отдельные штрафные команды. Эти команды гонялись на минные поля, подгоняемые лежащими сзади цепями заградительных отрядов, бросались в лобовые атаки на укрепленные немецкие пулеметные гнезда и во всякие другие места, из которых не было надежды выбраться живым. Об этом рассказывали военнопленные и на северном, и на среднем участках фронта. Здесь мы увидели их своими глазами. Кто-то назвал их почему-то «чернокожими», так с невеселым юмором они о себе говорят: чернокожие мы, и судьба наша черная!
— Да вон спросите капитана, как мы шли походом и воевали. Мы его еще с той стороны обрабатываем. Рассказывали, как мы в Одессе при румынах жили, — говорит рабочий.
В сторонке я вижу небольшую группу одетых в определенно военную форму людей. Подхожу ближе — офицеры. Все в погонах, по глазам видно, что к немцам попали в первый раз. Я вспоминаю, что «чернокожими» обыкновенно командуют офицеры, за те или иные преступления осужденные пробыть известный срок в штрафных-батальонах. Подхожу к одному с капитанскими погонами, старательно закручивающему папиросу.
— Ну, как, капитан, воевалось?
Он вскидывает умные веселые глаза и, кивнув головой в сторону стоящих группой соратников, отвечает:
— Ну, как же могло воеваться с такой публикой?
— Да, публика у вас, действительно, не очень героическая…
— Одесситы, — смеется он.
Одессе во время войны повезло — она была оккупирована румынами. Попервопутку пришельцы, зараженные примером своего союзника, держали себя страшно высокомерно и тоже говорили что-то о Новой Европе, о великой Румынии и о том, что они принесли светоч культуры сюда на восток. Продержалось это недолго. Поговорили, поговорили, а потом занялись торговлей. Контрагентом в любых торговых операциях охотно выступала румынская победоносная армия. У румынского солдата можно было купить всё, от французских духов до пулемета с боеприпасами, от письменного стола до хирургических инструментов. Точно так же ему можно было всё и продать, торговал он с удовольствием, не скрывая предпочитал славе боевого оружия операции на черном рынке. Офицеры делали обороты крупнее. У них можно было купить и грузовую машину, и визу в Румынию.
Жизнь била ключом, — рассказывали очевидцы. Одесса никогда не жила так сытно и весело, как во времена румынской оккупации. Эти годы можно было бы сравнить только с годами дореволюционного времени.
Дурь о кутуртрегерстве прошла у румын очень скоро. Были открыты школы, а потом даже университет.
— Хорошее время было, — со вздохом вспоминают и военнопленные. — Все работали. Кто открыл мастерскую, кто парикмахерскую, кто варил мыло, кто делал лимонад. Веселая жизнь была… — говорят они все в один голос.
Мое внимание привлекает солдат, рядом со мной рассказывающий одному из спутников о сегодняшнем бое.
Мальчуган лет семнадцати, черные иссиня кудри, светло-голубые, как васильки, глаза и матовый оттенок кожи — попадись такой в институт нацистской антропологии, головы сломали бы знатоки, что за раса, какое племя и национальная принадлежность. Захлебываясь, с восторгом, рассказывает:
— Построили нас вчера вечером, а перед нами автоматчики, заградительный отряд. Офицер говорит: «Завтра утром в атаку пойдете, вам, говорит, представляется возможность доказать, советские вы люди или так, дрянь фашистская. Имейте, говорит, в виду, обратно вам дороги нет. Только, говорит, за родину, за Сталина, вперед»… — На рассвете пошли. Идем, понимаете, а немцы не стреляют. Что, думаем, за чудо? Может, ушли они ночью? Вдруг как хватят залпом, — нет, не ушли, тут сидят. Замешкались мы немножко. Приостановились. В это время сзади пулемет заработал. Упало у нас несколько человек.
Немцы с такой атакой имели дело, по-видимому, не впервые. — Открыли они, понимаете, огонь из минометов, немцы-то, да все через наши головы, назад. Ну, мы и попадали на землю. А потом так, ползком, и перебрались сюда, обратно-то не пойдешь, все равно расстреляют, — со вкусом заканчивает рассказчик.
Капитан во время этого рассказа пристально рассматривает меня и еще пристальнее моих спутников. Разговор с ним завязывается не сразу. Он со сдержанным любопытством и, по-видимому, ничего не понимая, наконец решается и задает вопрос:
— А вы, простите, кто ж такие будете?
— Мы — русские. Я журналист, а вот те, что в форме, — офицеры РОА, Русской Освободительной Армии. Слышали о ней?
— Власовцы, значит! Вот ты, какое дело! — удивляется он. — Так ведь мы же с вами вроде как бы знакомые.
— Очень приятно, но только каким образом?
— Да я из-за листовки, в которой о Власове писалось, в штрафную роту попал. Заинтересовался, понимаете, подобрал и спрятал в карман, потом, думаю, прочту, да и забыл. Пришел в Штаб полка, закуриваю, она и выпади у меня из кармана. Тут меня и арестовали…
— Так что же, так и не прочитали?
— Эту нет. Раньше читал.
