— Да надо быть чокнутым, чтобы хотеть перенести эту систему в Германию!
Военнопленные постоянно общаются с местным гражданским населением.
— Недавно со мной произошел забавный случай, который о многом говорит! — делится своими впечатлениями Герберт. Правда, он говорит это не под грушей, где все собрались, а лично мне, но он наверняка расскажет это и другим пленным. — Я иду один по улице нижнего города. Неожиданно распахиваются ворота. Боязливо оглядываясь по сторонам, из ворот появляется старушка. И когда я прохожу мимо нее, она сует мне в руку морковку. «Я нике коммунист!» — говорит она. И тут же исчезает в подворотне.
А вот это уже антисоветская, фашистская пропаганда.
И постепенно интернированные начинают носить ведра с водой уже не так, как их носит здоровый человек. Теперь ведра уже бьются об их исхудавшие ноги.
Как стеклянной банкой накрывают пойманных мух, так и голод постепенно овладевает пленными. Сначала они не понимают, что с ними происходит. В голове появляется постоянная тяжесть.
Но пока они еще гордо вышагивают в своей элегантной военной форме. В черных комбинезонах танкистов. В коротких летных куртках. В длинных плащах мотоциклистов. Но однажды староста лагеря вынужден объявить: «Сдать военную форму! Она будет храниться в кладовой! Чтобы не испачкалась во время работы!»
— Приказ подполковника! — объясняет нам лейтенант Лысенко.
— Теперь дней восемь я не хотел бы появляться в лагере! — говорит Ганс.
Ведь мы уже знаем, как будут развиваться события дальше. Пленные сдают военную форму, которую они годами берегли и сохраняли, и вместо нее получают какие-нибудь вонючие, рваные русские обноски, оскорбляющие человеческое достоинство. Они сдают шикарные сапоги с двухшовными голенищами. Они мечтали, что смогут дойти в них до края земли. И вместо них получают башмаки с деревянной подошвой, в которых можно поломать ноги. Или кожаные ботинки, которые уже раз десять побывали в починке и совсем не спасают во время дождя.
Через несколько дней Мария, которой подчиняется кухня, щеголяет в новой юбке, которая, возможно, была перешита из немецкой шинели. А шикарные сапоги появятся позднее в Осташкове на черном рынке!
Когда я узнаю, что администрация лагеря собирается вывезти сапоги со склада, я выбираю себе самую лучшую пару. Пару высоких сапог, которые носят артиллеристы.
— Да у него же мои сапоги! — слышу я шепот, когда впервые появляюсь в новых сапогах в лагере.
Я предвидел это!
— Так это были твои сапоги? — Я оборачиваюсь к тому, у кого были веские основания чувствовать себя обманутым. — Ты же знаешь, что был вынужден снять их не потому, что мне захотелось их надеть. Но тем не менее это действительно твои сапоги. Поэтому я дам тебе за них буханку хлеба!
— Я совсем не это имел в виду! — говорит тот, кому принадлежат сапоги. — Но ты сам должен меня понять. Я заказал эти сапоги только год тому назад. Мой отец специально прислал мне кожу для них!
Отец этого пленного живет на своем хуторе в Мюнстер-ланде на северо-западе Вестфалии.
Тут не о чем говорить. Это его сапоги. Теперь их ношу я.
Я даю ему хлеб. Ему становится стыдно.
Мне тоже стыдно.
Но каждый поступает так, как его вынуждают обстоятельства.
И я еще сделал все, что было в моих силах.
Я не должен был надевать сапоги своего товарища?
Так может говорить только тот, кто сам никогда не был босым! Я не был босым?
И те сапоги, которые я носил до этого, тоже достались мне не совсем законно. Когда военнопленный ходит в лохмотьях, это не намного лучше, чем ходить босиком. Все, что у него есть, он должен добывать обманным путем.
Неужели я Не должен был брать себе самые лучшие сапоги, когда мне понадобилась пара новых сапог?
Кто знает, сколько мне осталось жить! Не отдам ли я вскоре Богу душу! Вы когда-нибудь видели, какое большое значение придают своей внешности и одежде безнадежно больные пациенты в туберкулезном санатории!
Но, впрочем, многое действительно не имеет никакого значения. И не имеет смысла вдаваться в долгие рассуждения по этому поводу.
Разве я, например, размышлял, когда офицер-политработник потребовал, чтобы на только что побеленных стенах бараков были написаны прогрессивные лозунги.
О нет, я тотчас начал усердно листать речи Сталина. У него есть прелюбопытнейшие высказывания!
«Человек — это самый ценный капитал!» Эту цитату Сталина я поручаю аккуратно написать красивым готическим шрифтом Вилли Кайзеру.
Или такое высказывание Сталина: «Гитлеры приходят и уходят, а народ немецкий и государство германское остаются!»
Даже русские начальники, приходящие в лагерь по утрам, чтобы забрать пленных на работу, просят перевести им эти высказывания. Они выслушивают перевод, но им даже в голову не приходит, что это высказывание Сталина о человеке как самом ценном капитале может относиться и к военнопленным. Они и к своим русским рабочим никогда не относятся по-человечески!
Во всем этом нет никакого смысла.
— Ваша главная задача заключается в таком воспитании военнопленных, чтобы они надлежащим образом выполняли исправительные работы! — наставляет меня и Ганса офицер-политработник во время трехчасовой беседы в его кабинете.
Мы высказываем ему свои пожелания:
— Белье должно стираться в горячей воде, иначе мы никогда не избавимся от вшей в лагере.
Политработник соглашается с этим.
— На строительстве нового корпуса больницы систематически не выполняется план. Если военнопленные не получат нужные инструменты, то они никогда не смогут выполнить норму!
Политработник уже знает об этом.
— Мы просим разрешить использовать просторное помещение канцелярии для вечерних репетиций хора!
Политработник подумает об этом.
— Военнопленный Вилли Кайзер спас русского, тонувшего в озере. Нельзя ли выразить ему благодарность за этот поступок?
Политработник уже сообщил об этом начальству.
Так продолжается в течение трех часов каждое утро. Но на следующий день выясняется, что ни одна наша просьба не выполнена.
— Нет, я не буду переводить это еще раз! — упрямо заявляет переводчик. — Вы же сами видите, что политработник ничего не может сделать.
— Пожалуйста, переведи! — просит Ганс.
И переводчик сдается.
Но в ответ нам заявляют, что рабочая дисциплина должна стать лучше! Я остаюсь на своем посту только потому, что не хочу, чтобы люди типа Кубина вмешивались в составление официального отчета о настроении военнопленных и об успехах в деле их перевоспитания в духе антифашизма.
Хотя мне не стоит говорить об этом, но я считаю, что мы — Ганс, Карл и я — поступили правильно, образовав здесь антифашистский актив.
Кроме того, мне живется здесь лучше, чем оставшимся в лесном лагере. И я все еще надеюсь, что, возможно, скоро начнут отправлять первые эшелоны с военнопленными домой, в Германию.
— У вас, активистов, наилучшие шансы! — говорит мне один из пленных.
У меня есть обязанности.
У меня есть определенные преимущества.
Разве можно желать чего-то большего в жизни?
Да, можно потребовать, чтобы тебе разрешили открыто заявить о своей приверженности хорошему, справедливому делу! Можно потребовать, чтобы исполнение своих обязанностей и собственная выгода были, в конце концов, непременно взаимосвязаны.
Но здесь все разваливается.
Все, чему человек позволяет распадаться!
Почти ничего не происходит. Один за другим однообразно проходят дни.
Я разучился различать события. Я уже не знаю, что должен запомнить, а о чем лучше поскорее забыть. Каждое утро я тщательно чищу свои высокие сапоги, которые, собственно говоря, мне не принадлежат.
Теперь я умываюсь так, как умываются русские. И я уже привык к этому: я набираю полный рот воды и умываю ею лицо и руки.
Когда я выглядываю в окно, то вижу, как по улице бредет дюжина пленных из госпиталя.
Они возвращаются с купания и, шаркая ногами, бредут за толстой медсестрой в своих длинных больничных халатах, как нищенствующие монахи, идущие за церковными хоругвями.
Один из них приветствует меня кивком. Я вижу его улыбающееся лицо, но никак не могу вспомнить, кто же это.
Возможно, это один из тех, кого я предостерег однажды:
— Не пори столько чуши, если хочешь снова увидеть родину!
От голода и цинги черты его лица исказились. Однако я делаю вид, что его еще вполне можно узнать.
Трижды в день мимо наших окон проносят бачок с едой для бригады квалифицированных рабочих, живущих в соседнем доме. Те, кто носит на плечах бачок, прикрепленный к шесту, работают печниками, малярами или же владеют еще какой-нибудь нужной профессией. Мы называем их похоронной командой, так как они занимаются также и погребением умерших пленных. Вот кто ежедневно выполняет свой план на четыреста, а иногда и на шестьсот процентов.
