Хотя дом доктора не выглядит как дом доносчика. Он находится недалеко от лагеря. Типичный загородный домик, спрятавшийся за кустами сирени, какие любят изображать на открытках.
От офицера-политработника, Старого Фрица, я тотчас получил разрешение посещать дом доктора. Дело в том, что у доктора был отличный концертный рояль, на котором наш музыкант мог подбирать хоровые партии для своего хора. Старый Фриц не имел ничего против. Он только спросил, действительно ли концертный рояль так хорош. Если да, то тогда я должен купить этот рояль для лагеря!
Конечно, я переспросил переводчика, не ослышался ли он.
— Нет, у лагеря достаточно денег, чтобы купить рояль.
Раньше я сказал бы на это, а не мог бы лагерь купить лучше порошок для уничтожения вшей, если у него нежданно-негаданно появились деньги. Но я уже давно нахожусь в России, поэтому я говорю:
— Хорошо, я посмотрю!
Рояль был изготовлен еще во времена царизма. Великолепный экземпляр. На крышке из эбенового дерева витиеватым шрифтом с завитушками написано золотом: «Шрёдер — С.-Петербург».
Прежде чем музыкант пробует сыграть свои хоровые партии, он играет Чайковского. Это должно понравиться доктору больше всего.
Я остаюсь совсем один в комнате. Доктор чем-то занимается в своей лаборатории в дальней комнате. Музыка наполняет весь дом. Оживают охотники и собаки на гобелене со следами штопки. Молодой человек на картине в овальной раме уже не кажется таким бледным. Я беру журнал, лежащий на курительном столике. Год выпуска — 1909-й.
Я смотрю через распахнутую двустворчатую дверь. В зале сидит женщина и плачет.
Доктор говорит, чтобы мы заходили к нему почаще. А рояль стоит пятьдесят тысяч рублей. Ему пришлось бы все равно его продать. Но сначала жена доктора просит сыграть «Венский вальс».
Доктор говорит, что для них это честь, что мы остаемся у них на ужин.
— Мы так бедны! — сокрушается его жена. Они едят постные картофельные оладьи. Немного хлеба. Но к хлебу мы не притрагиваемся. Рядом с миской с оладьями стоит вазочка с медом.
Хозяин дома рассказывает о том времени, когда он учился в Вене. Сейчас он работает хирургом в госпитале для военнопленных. Он зарабатывает девятьсот рублей в месяц. Но чтобы прожить, им надо не менее трех тысяч.
Жена доктора едва сдерживается, чтобы громко не разрыдаться, когда наливает нам чай. Ей приходится то и дело вытирать слезы, бегущие по щекам.
— Вам-то еще хорошо! — пытается подбодрить она нас. — Вы сможете уехать из России!
Время от времени я вижу доктора, когда он с сумкой через плечо, в своей единственной шляпе и в кожаных гамашах идет из Осташкова в госпиталь. Его основная работа — вскрытие трупов.
— Оба были застрелены в упор, — рассказывает он о двух военнопленных, тела которых он сегодня вскрывал. Они попытались бежать из лагеря. За это их расстреляли в зарослях ольхи. — В огнестрельных ранах были следы пороха! — Доктор сжимает свои старческие кулаки.
Что же касается рояля, то само собой разумеется, что лагерь не купил его.
Теперь я разговариваю с доктором очень редко. Он тот человек, у которого нет выхода. Конечно, у многих людей царского поколения была ужасная судьба. Но все это уже в прошлом.
С представителем современного правящего класса России я познакомился на семинаре, который был организован в конце августа для активистов всех мелких лагерей.
В противном случае мы были бы на этом семинаре только среди своих. Двухдневной конференцией руководит Ларсен. И только один этот русский присутствует на ней. Но и его одного вполне достаточно!
Двадцатидвухлетний хлыщ из Москвы. Его отец был директором государственной консерватории. Он должен был надзирать за Ларсеном при перевоспитании военнопленных.
— Еще немного! Еще чуть-чуть! — не раз говорил он фрау Ларсен. — Еще чуть-чуть — и я прикажу арестовать вашего мужа!
Но, по его словам, до сих пор ему приходилось проявлять мягкость только потому, что Ларсен был евреем.
Фрау Ларсен в таких случаях отвечала, что она очень благодарна за это. Она сокрушалась по поводу того, что в последнее время ее муж стал слышать все хуже и хуже. Двадцатидвухлетний наглец из Москвы только что окончил школу НКВД. Он выступает перед нами с большим докладом:
— И когда красноармеец вошел в немецкий дом, то увидел в серванте чашку, которая была украдена в России. А когда он увидел кольцо на руке хозяйки дома, то сразу понял, что и оно попало в Германию вместе с другими ценностями, награбленными в России!
И это продолжается в течение двух часов.
Мы, активисты, не какие-нибудь простые пленные, которые не могут сдержаться, когда немцев называют преступниками.
Некоторые из нас не подают виду, потому что у них нет чести. Другие достаточно умны, чтобы дать себя спровоцировать такой грубой ложью.
Коган — так зовут хлыща — говорит и говорит, и при этом внимательно вглядывается в наши лица.
Нашей переводчице, фрау Ларсен, не остается ничего другого, как дословно переводить всю эту наглую ложь.
А нам не остается ничего другого, как незаметно толкать друг друга ногой.
Рядом со мной сидит Курт, который любит французских философов.
— Вот придет простой советский человек в твой дом, а там все украдено из России! — шепчет он, едва разжимая губы.
Даже Фридель Каубиш, в профессорских очках на бледном лице, считает этого Когана слишком глупым. Он первым из нас начинает ухмыляться. Фрау Ларсен тоже не может больше оставаться серьезной. Она говорит Когану, что это, наверное, блохи кусают ее за ноги.
Наконец появляется причина для всеобщего хохота.
Коган тоже смеется. Над блохами.
Но мы смеемся над этим Коганом, над «победой сильнейшей армии в мире» (Красная армия действительно в 1944–1945 гг. была сильнейшей в мире, как позже и Советская армия в 1946–1991 гг. — Ред.) и над временем, в котором все сложилось таким странным образом.
Неожиданно перед моим взором возникает Мартин, он печально играет на скрипке. Я вижу Генриха в облачении священника. На Курте снова его костюм аудитора концернов цвета «соль с перцем». Фридель, главный доносчик, уже больше не преступник, а всего лишь глупый школьник, который получал в детстве слишком мало пинков в зад.
Все стало опять как раньше.
Фрау Ларсен стоит перед нами в вечернем платье, а руководитель антифашистской деятельности в 41-м лагере снова надел мантию адвоката.
И только этот Коган из Москвы, который считает, что мы слишком долго смеемся над парой блох, только этот Коган стоит перед нами совершенно голый. Голый болван на шкуре белого медведя.
Несмотря на все, мы чувствуем, что составляем одно целое, когда уже без Когана собираемся в квартире Ларсенов, где получаем книги для лагерных библиотек. Фрау Ларсен угощает каждого из нас чашкой чая.
Темная ночь. Дождь льет как из ведра, когда я вместе с Гансом и Йодеке иду вдоль узкоколейки в Осташков.
Йодеке сможет поехать поездом на свой стекольный завод только завтра утром. Поэтому ему придется переночевать у нас. Уж кровать-то для него мы найдем.
Мы кажемся сами себе русскими, когда смело шагаем в темноте.
У большого сенного склада вспыхивает луч карманного фонарика. В его свете мы видим, что на нас направлены дула двух пистолетов. Это милиция, которая ищет сбежавших поляков. Проходит некоторое время, прежде чем они понимают, что мы военнопленные. Мы несем тяжелые стопки книг, что наряду с нашим пропуском вызывает у милиционеров должное уважение.
Йодеке сидит, не раздеваясь, до половины первого ночи в нашей комнате на Евстафьевской улице. За то время, что мы не виделись, он сильно осунулся. Он радуется возможности облегчить свою душу. В заключение Йодеке признается:
— Эта русская система является для нас, немцев, настоящим адом!
Мы гасим свет. Но никто из нас не может уснуть.
Значит, теперь и Йодеке тоже не за большевиков. Уже больше не за них. А ведь Йодеке принимал участие в создании Национального комитета «Свободная Германия» в Москве. Это было в 1943 году.
Тогда они долго спорили, в какой цветовой гамме следует выдержать декорации зала заседаний: в красной или в черно-бело-красной? Те антифашисты, которые уже долго находились в Москве, и генеральская клика выступали за черно-бело-красную.
В то время сам Йодеке предпочел бы красные знамена. Это было бы честнее.
А сегодня вечером, спустя всего лишь два года, он, испытанный староста антифашистского актива, заявляет, что советская система — это настоящий ад.
Собственно говоря, я уже давно ожидал услышать от него нечто подобное. Для меня не стало сюрпризом, когда совсем недавно даже Ларсен отмежевался от Москвы.
Ларсен выступал у нас в городском лагере с докладом о политическом положении. У пленных всегда возникала масса вопросов к Ларсену.
