— Боже, сколько церемоний!.. Мне никакие расписки не нужны. Господин Фиалковский мне и на слово поверит, я не из таких, он меня знает…
— Оставьте вы в покое своего Фиалковского, он вами больше заниматься не будет. Не так-то скоро его выпустят.
— Да на что он мне? Подумаешь! Как-нибудь устроюсь. Очень мне нужен этот детский дом… Сколько я тут намучилась, нахлопоталась, да еще такие неприятности.
Склад был почти пуст. Полотняные простыни, грязные, сваленные в кучу, гнили у сырой стены, никогда не стиранные, ни разу не проветренные. Детского платья не было совсем. Зато в комнате директорши чемоданы лопались от шелкового белья.
— До этого никому нет дела. Это мое собственное белье.
— А откуда вы его взяли?
— Как это — откуда взяла? Не украла. Вот и все. Что это, уж приличной рубашки нельзя человеку иметь? Не всякая готова в большевистских лохмотьях ходить, — добавила она, окинув насмешливым взглядом выцветшее ситцевое платье Ядвиги и ее парусиновые туфли. — Впрочем, если кто привык… Но я приучена к другому.
Все обитатели дома теснились в дверях, наблюдая действия комиссии. Мужчины подталкивали друг друга локтями, вполголоса обменивались замечаниями. Кузнецова, наконец, оглянулась на них.
— А вам, господа, придется немедленно покинуть помещение.
Толпа взволновалась.
— Хорошие порядки! Куда же нам деваться прикажете?
— В канаве нам, что ли, ночевать?
— Пока что можете ночевать в сарае. Вот в том сарае, который вы предоставили в распоряжение детей.
— Я протестую, — вдруг выступил вперед молодой человек в стоптанных ночных туфлях. — Нет такого закона, чтобы можно было выбрасывать людей на улицу. Даже у большевиков нет.
— А на каком основании вы здесь живете? Прописаны? — тихо спросила Кузнецова.
Тот смутился и поспешно спрятался за других.
— Прописан? Зачем ему советская прописка? Ведь это наш, польский дом! — обозлилась директорша.
— Что ж из этого? Экстерриториальным было только посольство, а уж ни в коем случае не детский дом…
— Что же, и нам тоже отправляться на улицу? — пискливым, срывающимся голосом спросила Пенчковская, обнаруживая все признаки приближающегося истерического припадка.
— Восемь человек из персонала могут пока остаться. Детей мы сегодня забираем. Но завтра начнется ремонт и уборка дома. Так что советую заблаговременно поискать себе приют. Неквалифицированный персонал мы дольше держать не можем.
— Да что это, все персонал да персонал! А мы? — опять вмешался кто-то из молодых людей.
— О вас нам ничего неизвестно, и мы даже не понимаем, как вы сюда попали. Ваш возраст как будто для воспитанников сиротского дома не совсем подходит.
— А я как раз и есть сирота, — издевался верзила в расшлепанных ночных туфлях. — Ни папы, ни мамы — пожалели бы меня, дамочка!
— Я вижу, вам очень весело? — сухо спросила Ядвига.
— А почему бы нет? Плакать мне, что ли? Такая хорошенькая женщина авось сжалится над нами… Чем мы не кавалеры! Куда же нам деваться?
— Работать идите. Любой колхоз охотно примет, и крыша над головой найдется…
— Тю! Колхоз!.. Нет, этого от меня не дождутся… Казашки, наверно, бараньими тулупами пропахли — ни к ней притулиться, ни приласкаться…
— Вы в таком веселом настроении, что, пожалуй, нам лучше уйти.
— Лучше, чернобровая, куда лучше!
— Только сперва уйдете вы. Прошу немедленно взять личные вещи, но на этот раз исключительно свои. Понятно? Собственные! И уйти. Понятно?
— А если мы не уйдем?
— Тогда вас милиция попросит.
— Смотрите-ка, смотрите! Какие у нее связи с милицией…
— Что ж ты хочешь? На безрыбье… Без мужчины, оно тяжко. Ну, так хоть милиционер.
Кузнецова посмотрела на часы.
— Даю вам пятнадцать минут.
Притихнув, они разбрелись по комнатам, тащили какие-то гитары, мандолины, высокие сапоги. Все это сопровождалось непрерывной бранью и ссорами. Женщины всхлипывали, укладывая в чемоданы пестрые тряпки. Директорша мрачно восседала на проваленном диване.
— Будьте любезны, подпишите протокол, — обратилась к ней Кузнецова. — Здесь записано все, что мы от вас приняли, что у вас нашли на складе.
— А если я не подпишу?
— Можете не подписывать, — вмешалась Ядвига. — Вот гражданин Леон за вас подпишет, в качестве понятого.
— Могу, отчего же, — согласился усач. — Все точно записано, могу засвидетельствовать.
— И пока не явится новый человек, вы тут за все отвечаете.
— Я? То есть как это?
— Вы же сами просили какую-нибудь работу?
— Ага, так… Ну, тогда спасибо вам, дамочка. Здесь подписаться?
— Прочтите сперва.
— А я уже прочитал. Все в акурат верно. Сколько они добра запропастили, прямо сердце надрывается.
Директорша ломала руки.
— Значит, я, я буду под начальством Леона?
— Нет, вы пока останетесь в своей комнате, а завтра выяснится, как с вами быть.
— Что ж, мне сидеть в комнате, как арестованной?
— Удивительно, как часто вы упоминаете об аресте!
— А вы думаете, я боюсь? Известно, если человек порядочный, так большевики его обязательно в тюрьму посадят. Уж они не дадут приличному человеку гулять на свободе. Да еще с мандатами… знаю я таких!
Ядвига вышла из дома вслед за группой его непрошенных обитателей. Она чувствовала, что ноги у нее дрожат от усталости. Леон вызвался проводить детей, и те шли, цепляясь за него со всех сторон, как стайка вспугнутых и все же любопытных воробышков. Их радовала эта прогулка, столь редкая в их жизни, ограниченной прямоугольником двора. Увидев, что Ядвига хочет попрощаться с ними, они испугались.
— Не надо бояться. У меня еще много дел в городе, а вечером я непременно загляну к вам. Леон вас проводит, а там вас ожидает панна Люся.
— А она будет говорить с нами по-польски?
— Разумеется.
— А то я и по-русски умею, — похвалился чернявый мальчонка.
— Вот видишь, какой ты умница. Но там вас и по-польски поймут.
Она постояла еще с минуту, глядя на удаляющихся детей, и повернула к домику, где помещалось местное правление Союза польских патриотов, — это был тот самый домик, где раньше была канцелярия посольского уполномоченного. Вот лесенка, по которой она поднималась тогда, чтобы предстать перед надменной барышней в локонах. Боже, как давно это было, вся жизнь изменилась. Нет больше Лужняка, нет его заместителя, этого гнусного адвоката с выпученными рыбьими глазами, нет всего этого аппарата, как выяснилось — целых ста человек. Сто человек, получавших жалованье, продовольственные пайки, одежду, сто человек, утопавших в довольстве среди моря польской нищеты! И вот теперь этот дом…
Госпожа Роек встретила ее шумными возгласами:
— Что так долго? Я уж хотела звонить, узнавать… И на что ты похожа? Как с креста снята! Протокол есть?
— Есть.
— Сколько детей?
— Пятеро.
— Сколько?
— Пятеро детей. И тридцать человек взрослых.
Роек схватилась за голову.
— Ну, знаешь, дитя мое, если бы мне раньше такое рассказали, я бы и не поверила. Стася, Стася, — позвала она секретаршу, — садись за машинку, Ядвига тебе продиктует. Надо послать отчет в Москву.
Ядвига прислонилась к стене, пальцы Стаси забегали по клавишам. Как хорошо в этой маленькой комнате, какое милое лицо у госпожи Роек. И эта Стася, с первого взгляда такая невзрачная, маленькая, а присмотришься — и видишь, какое тонкое, даже красивое у нее лицо. Со вздохом облегчения Ядвига принимается диктовать. Перед глазами так и стоит этот злополучный детский дом, наглые морды полицейских, кривляющаяся директорша.
Но с этим покончено раз навсегда. Сейчас этих пятерых детишек купают, моют, вычесывают, сейчас они уже своими глазами убедились, что в советском доме детей и вправду укладывают в чистые белые кроватки, кормят и никто никого не бьет железными прутьями.
— Кончишь диктовать, пошла бы отдохнуть, — замечает госпожа Роек. — Ужас как ты выглядишь!
— Нет, я не устала. Если бы можно было достать машину, я бы съездила еще во второй дом. Лучше не откладывать.
Да, откладывать нельзя. Ведь и там тоже есть какие-то дети — вероятно, горстка детей среди шайки взрослых пьяниц. И вдобавок там может не быть и Леона, даже этого единственного Леона.
«А между тем и здесь есть немало дел, — думала Ядвига, — вот хотя бы недавно прибывший и еще запломбированный вагон с продовольствием, ожидающий разгрузки. Нет, когда тут отдыхать!»
Словно угадав ее мысли, госпожа Роек припомнила:
— Ах да! Продовольствие? Его уже регистрирует Жулавская.
Чудесно! Значит, одной заботой меньше. Жулавская со своим вечно кислым лицом, с поджатыми губами, сидит и записывает, следя глазами василиска за всеми, кто разгружает вагон, за всяким, кто касается мешков и ящиков. У нее-то не пропадет ни крошки, она не допустит ошибки ни на один грамм. И самое странное, что эта Жулавская — работающая Жулавская — ни на иоту не изменилась, осталась точь-в-точь такой, какой была. Когда она заявила, что хочет работать, это всех изумило. Да и само это заявление было сделано в ее обычном тоне, словно она решалась принять мученический венец. И вдруг Жулавская оказалась незаменимым работником. Она была несносной, капризной по-прежнему, а все же приходилось признать, что это незаменимый работник. Она смотрела всем на руки, словно была единственным честным человеком в мире, не доверяла никому. Но после распущенности, к которой люди привыкли во времена польской делегатуры и хозяйничанья уполномоченного, это было как раз то, что нужно. И что только творилось у нее в голове? Почему она вдруг взялась за работу? Это было так же непонятно, как и то, что она ни с того ни с сего подписала тогда телеграмму в Москву. Во всем этом было что-то подчеркнутое, демонстративное, чувствовался какой-то протест. Против кого? Против зятя, который сбежал, обокрав ее дочь? Против бывшего уполномоченного и его чиновников, которые принудили ее уехать в совхоз? Или против всего польского лондонского правительства, которое не проявляло никаких забот о ней, а теперь окончательно бросило «на произвол большевиков»? Никто не мог бы ответить на эти вопросы, никто с ней не говорил об этом, и она никому не исповедовалась. Но она работала, а это было главное, — и работала прямо-таки с ожесточением.
