И ростом, и походкой — вылитая Таня…
Таня, сестренка милая, почему ты чудишься мне в этой девушке, почему не ты приходишь к нам на корабль?.. Нет! Вот так проходить в корабельной тесноте сквозь строй мужских взглядов? Нет, Танька, нет!..
Сколько написано книг, сколько сложено песен, сколько великой музыки — об этом, о самом главном, самом прекрасном, от чего загорается кровь… Ну, пусть стократно усилено, вознесено трубадурами до небес, пусть не рыцарское поклонение даме — но и не так же просто: вот тебе первое, вот второе, а теперь — сама должна понимать… Не по-человечески это… Да нет, не может быть, чтобы эта девушка с чистым лицом… с ликом мадонны… не животное ведь она… Но я же ничего о ней не знаю… ничего о них не знаю. Слюсарь знает женщин, и он уверен, что все они одинаковы, он не сомневается, что эта Надя живет с командиром…
Да мне-то какое дело?! Пусть живет, с кем хочет, а у меня своих дел полно…
Так он прикрикнул на себя — но мыслям не очень-то прикажешь, и бесстыдные мысли рисуют ему картины о тех двоих, наполняя его непонятной тревогой, мучительной ревностью…
Проводив Надю до сходни, возвращается Козырев:
— Еще не обедали, механик? Так садитесь. — И, пройдя к своему месту: — Прошу меня не ждать, если задерживаюсь. Вот как штурман.
Он наливает себе супу и протягивает разливную ложку Иноземцеву.
— Я второго жду, — с вызовом заявляет Слюсарь.
— Принеси, Помилуйко, — говорит Козырев.
— Товарищ, командир, — наклоняется к нему вестовой, — вы больше налейте, супу хватит…
— Мне больше не надо. Неси второе, да поживей.
Слюсарь продолжает прерванный разговор с Анастасьевым:
— Так вот, Иван Никитич, не слушай ты ее. Женщины всегда такое брякнут, что уши вянут. Это жена Иван Никитича, — поясняет он Козыреву, — велит ему поменьше пить воды. А я говорю — наоборот, больше надо пить. Ведро воды, если хочешь знать, заменяет по калорийности одно яйцо.
— Ну уж, скажете, — усомнился Анастасьев.
— Не я — наука утверждает. Хватишь утром два ведра воды — вот тебе и яичница. Она у тебя толстая?
— Жена? Ну, в теле. Была. Конечное дело, теперь худая.
— Вот этого не допускай, — наставительно говорит штурман, и трудно понять, дурачится он или всерьез озабочен. — Нельзя женщине худеть, от этого сильно портится характер, ты это учти. Пусть больше пьет кипятку.
— А что в нем толку?
— Опять-таки наука установила правильный факт: от нагревания тела расширяются. — Штурман накладывает себе в тарелку пшенной каши из бачка, принесенного вестовым. — Вон механик, — кивает он на Иноземцева, — гляди, как отощал. А почему? Мало пьет горячей воды. Потому и сник. Сидит, будто у него ложку из рук выбивают.
— Хватит травить, — с досадой говорит Иноземцев.
— Нельзя человеку худеть, особенно женщине, — не унимается Слюсарь. — Женщина непременно должна быть толстой, иначе нет в ней проку.
— Товарищ командир, — наклоняется вестовой к уху Козырева. — Вы бы каши побольше себе положили… нельзя ж так…
— Мне достаточно. — Командир насмешливо посмотрел на Слюсаря. — Прекрасные даете советы, штурман. — Залпом выпивает компот и поднимается.
Иноземцев тоже встает.
— Андрей Константинович, отпустите меня на три дня в Питер, — говорит он.
— Какие могут быть частные поездки сейчас? Сожалею, но отпустить не могу.
Козырев выходит из кают-компании.
— Такие дела, механикус. — Штурман хлопает Иноземцева по плечу. — Зачем тебе в Питер? У нас в Кронштадте тоже интересно.
В машинном отделении «Гюйса» мотористы готовят к пробному пуску левый дизель. Фарафонов делает знак Тюрикову: пускай! Степан-левый с силой крутанул маховик. Разбуженным медведем взревел дизель. И пошел, и пошел стучать. Некоторое время все слушают этот стук, словно музыку.
— Компрессия есть, клапана работают нормально, — говорит Фарафонов, выслушав, как врач больного, все цилиндры, один за другим. — Через часок дадим нагрузку, так, товарищ лейтенант?
— Нет. — Иноземцев смотрит на манометр. — Два часа холостого хода, потом четверть нагрузки. И каждый час увеличивать еще на четверть.
Тяжело бухая ботинками по трапу, в машину спускается Бурмистров.
— Ну-ка, чайка! — выкрикивает он. — Отвечай-ка! Др-руг ты или н-нет… А-а, пустили дизель? М-молодцы! Молодец, Зайчик! — обхватывает он за плечи Зайченкова. — Тр-рудовой герой!
— Тихо ты! — Тот отдирает от себя руки Бурмистрова. — Уйди скорей, лейтенант здесь…
Но уже услышал Иноземцев сквозь стук дизеля пьяные возгласы.
— Подойдите сюда, Бурмистров, — говорит он. — Хорош, нечего сказать.
— Извиняюсь, — криво улыбается тот, застеснявшись. — Я, товарищ лейтенант, вас ув-важаю…
— Где ты надрался? — хмуро спрашивает Фарафонов.
— Ну вот! Сразу слова! — обижается Бурмистров. — Вот товарищ лейтенант так не скажет. Он ув-важение к ли… личному составу имеет. Он к нам на в-вы!.. Товарищ лейтенант! — выкрикивает он, вдруг просияв. — Говорите мне «ты». От души пр-рошу!
— Идите проспитесь, — отворачивается Иноземцев. — Потом поговорим.
— Есть! Есть! — с готовностью отвечает Бурмистров и, нетвердо ступая, направляется к трапу. — Есть!
Еще сохраняя на лице радостную улыбку, появляется Бурмистров на верхней палубе.
— Наше вам с кисточкой! — приветствует он Кобыльского, занятого на юте своими боцманскими делами. — Давай, боцман, поменяемся: я тебе табак, ты мне компот…
Кобыльский, уставясь на него, свистнул удивленно.
— Потому как, — объясняет Бурмистров, — без компоту душа горит.
— Вижу, вижу, — прищурился боцман. — Где это ты привел себя в состояние?
— Я знаю где! — взволновался вдруг Бидратый, стоящий тут же вахтенным у трапа. — Он давно подбирался! Эх, товарищ боцман, подмените, а? На одну минутку!
— Ми-шенька! — раскрыв объятия, шагнул к нему Бурмистров. — Желанный мой, с-сундучок ты мой…
— Уйди, брандахлыст! — оттолкнул Бидратый его руки. — Минуту постойте у трапа, товарищ боцман! Я рундук только посмотрю!
— Дуй быстрее.
Бидратый кидается к люку кубрика. А из машинного люка поднимаются Иноземцев и Фарафонов.
— Бурмистров, я же сказал вам — лечь и проспаться!
Не отвечает Бурмистров командиру БЧ. Бесшабашная радость вдруг слетела с него. Весь он как-то нахохлился, глядя на идущую по стенке Надю. Громко сказал, когда она ступила на сходню:
— Опять эта лахудра пришла. Наше вам с кисто…
— Заткнись! — свирепо зашипел Кобыльский.
Надя замерла на сходне. Растерянно повела взглядом по необычному многолюдью на палубе тральщика. Повернулась, побежала прочь.
— Немедленно в кубрик, Бурмистров! — взревел Иноземцев.
Тот воззрился, хлопая глазами и будто не узнавая механика.
— Слова не действуют, — продолжал кричать Иноземцев, — так получишь на полную катушку! Давай в кубрик! Чтоб духу твоего не было!
Тут из кубрика вылез Бидратый. Заорал, потрясая бутылкой:
— В мой рундук забрался, так я и знал! Всю бутылку выпил! Ворюга окаянный!
Почти вся команда собралась тут, на юте. Появляется Козырев.
— Что за шум на корабле? — спрашивает он.
— Моторист Бурмистров напился пьян, — говорит Иноземцев. — Бидратый утверждает, что он выпил его спирт.
— Не… неправда, что всю бу… Грамм т-триста я выпил, това..
— Лыка не вяжете, — сердито говорит Козырев. — Уведите его в кубрик, боцман.
— Душа у меня горит, тов-варищ командир! — возопил Бурмистров, уводимый боцманом. — Уж вы изв-вините, что я ба… девушку вашу с корабля ш-шуганул…
— Что он мелет? — нахмурился Козырев.
— Потом расскажу, товарищ командир, — тихо говорит Иноземцев.
— Я в-вас уважаю! — кричит Бурмистров. — Да погоди ты, боцман… Уважаю! Только права нет у в-вас с команды паек урывать на постор-роннюю ба… женщину!
— Сам ты баба вот с таким языком! — поболтал боцман кистью руки перед открытым ртом.
— Остановитесь, боцман, — резко говорит Козырев. — Я смотрю, вся команда здесь. Кто еще считает, что у него урывают паек?
Молчание.
— Вестовой здесь? Ну-ка, Помилуйко, сообщите команде, какой вы подаете обед командиру корабля.
— Да я уж сколько раз говорил… — мнется Помилуйко.
— Мне говорили. А теперь скажите команде. Ну, громче!
— Командир первого полтарелки кушают. И второе половинят…
— Надеюсь, все слышали? — повышает голос Козырев. — Механик, накажите Бурмистрова своей властью. С выпитым спиртом — разобраться. Могу сообщить, что послезавтра — двадцать четвертого января — будут увеличены нормы. Вопросы?
— Нет… Нет вопросов… — Лица моряков повеселели.
