— Это говорит Полторанин. Ага, тот самый. Так можно мне завтра прийти к вам по строительному делу?
— Насчет участка?
— Ага. Решил строиться.
Это был условный разговор, который придумал Вахромеев. Для председателя он означал боевую тревогу и, следовательно, бессонную ночь. А что он будет делать, когда и какие предпримет меры — Полторанина это уже не касалось. Ему так и сказано было: «Позвони, а дальше — гляди в оба. Вот и все».
Может, он напрасно всполошил человека? Ведь тот же Вахромеев предупредил: «Попусту панику не подымай». А как тут проверишь: напрасно или по делу? Не полезешь же за пазухой шарить у Корытина, это все равно что медведя на щекотку пробовать…
Ладно, ничего страшного не случится, если председатель ночь недоспит. Вон у самого Гошки, сколько их таких ночей уже набралось.
Прошел час, пошел другой — все было тихо, спокойно. Замедлили бег тучи, уже не клубились, как вечером, а лениво расползались в стороны от Золотухи, освобождая над левым ее гребнем чистое местечко для рогатого заходящего месяца. «Ущербный, — подумал Гошка. — Стало быть, скоро навалится „падера“. Да и время уже — осень подходит».
Запахло тиной из-под бьефа, зашлепали о бетон волны — нагнал-таки ряби свежак. У караульного причала послышался шум шагов, потом взревел мотор: вот это, наверно, и появился проверяющий. Начнут, поди, с дальнего поста.
Однако моторка описала полукруг, явно направляясь сначала к плотине. Гошка включил лампу-фару, повернул головку, направляя луч вниз, на воду. В освещенной лодке сидели двое: Корытин, а за рулем проверяющий — товарищ Шилов. «Чего это он за руль уселся? Обычно управлял сам Корытин».
Карнач помахал рукой, сделал знак: дескать, сейчас идем к острову, а потом сюда. Бодрствуй и будь готов. Гошка молодцевато пристукнул прикладом: «Мы завсегда начеку» — и выключил прожектор.
Дальше все тоже было по-обычному: на острове Кирьяныч осветил проверяющих, затем дважды мигнул красный сигнал: «Идет проверка поста» — и островок опять пропал в темноте.
Гошка начал беспокоиться: что-то долго они там копаются, уже минут двадцать прошло. Не взялись ли экзаменовать старика? А может, моторка не заводится? С ней такое бывает: барахляный мотор. Наконец помигал красный фонарик: «Все в порядке».
И тут Гошку ни с того ни с сего начал колотить озноб. Он вдруг представил себе, как от самой воды, из черной пугающей пустоты поднимается по железной лесенке кряжистый бородатый Корытин, у которого под ватником отточенный медвежий нож.
«Начальник караула ко мне, остальные — на месте!» Вот он и идет к тебе, приближается, нацелив налитый кровью глаз. Да еще ощерится: «Ты меня зовешь — вот он я».
Потом возьмет и скажет: «Опусти ружье, не мандражируй! И стой смирно». Будешь стоять, куда же денешься…
А моторка между тем стрекотала в стороне от острова. Ага, причалила к противоположному концу плотины — зачем бы это? Кажется, кто-то высадился. Вылез на гребень и направился сюда.
Что это за выкрутасы, и почему лодка снова ушла во тьму, в сторону острова?
Уже слышались глухие шаги по бетону, и Гошка мог поклясться, что это идет Корытин: «Ишь ты, хитрюга, задумал из темноты подобраться, проверить!» Вогнал патрон в патронник и приготовился крикнуть: «Стой, кто идет?» Однако — неожиданно шаги затихли и… стали удаляться, причем теперь шаги были другие, явно торопливые, будто Корытин уходил, испугавшись чего-то. Но ведь он даже не успел окликнуть eгo!
Гошка растерянно оглянулся и вдруг увидел сзади, на прибрежном бугре, рядом с бараком управления, три смутных силуэта: отсюда, снизу, они вырисовывались на фоне неба, чуть оплавленные слабым лунным светом. Значит, вот кого увидел Корытин!
А внизу, у среза плотины, лихо пришвартовывалась моторка. Едва заглох мотор, как сразу же вспыхнула спичка и заискрился, затрещал желтый огонек. Гошка, ничего не понимая, метнулся к фаре, щелкнул выключателем и обомлел: в лодке стоял товарищ Шилов с горящим бикфордовым шнуром в руках!
Увидев Гошку, он обезумело вытаращил глаза и упал на колени, пытаясь сунуть шнур между полосатыми картонными ящиками.
Но в это время откуда-то сбоку гулко хлопнул выстрел.
В Черемше третьи сутки шел обложной дождь…
А над Испанией с прежней летней щедростью ярилось солнце, обливая позолотой новенькие крылья «юнкерсов», идущих в пике на кварталы республиканской Барселоны; равнодушно поблескивало на плексигласе горящего советского «чатоса», сквозь который было видно окровавленное мертвое лицо пилота — добровольца из Калуги.
В Берлине подметали афишный мусор вокруг Олимпийского стадиона и подсчитывали валютную выручку, тщательно дезинфицируя отели, где проживали зарубежные спортсмены. Газеты вспухали новым приступом антисоветской злобы, пестрели дешевыми комплиментами в адрес плосколицых «сынов богини Амотерасу», отбросив и забыв предупреждение кайзера «не иметь ничего общего с желтой и черной расами».
Готовился антикоминтерновский пакт, готовился Нюрнбергский фашистский съезд-партайтаг, тот самый, на котором Адольф Гитлер, имея в виду нападение на Советский Союз, провозгласит, захлебываясь в крике: «Мы готовы в любой момент! Я не потерплю!» А в одной из имперских канцелярий на Вильгельмштрассе готовилось личное дело на новоиспеченного обер-лейтенанта Ганса Крюгеля — инженера военно-строительного ведомства Тодта, специалиста по «русскому Востоку»…
В Москве было облачно, временами шел дождь, температура в пределах нормы — двухмесячная жара завершилась осенним спадом. В Колонном зале заканчивался судебный процесс над троцкистскими лидерами, которые долгое время вредили и пакостили, прикрываясь лживыми раскаяниями и фарисейскими заявлениями.
Начался очередной призыв в ряды РККА граждан 1914–1916 годов рождения, на крупных заводах проводились показные учения дружин МПВО, газета «Правда» ввела постоянную рубрику: «Фашизм — это война».
А в Черемше держалась «падера» — разверзлись хляби небесные. Кержацкая щель дожевывала постные госпожинки и встречала третий спас — нерукотворного образа. Но без обычного подъема: в тяжкой хвори денно и нощно кряхтела уставница Степанида, беспрестанно шепча запекшимися губами молитву-заговор: «Марья Иродовна, приходи ко мне вчера…».
Из тайги вернулся милиционер Бурнашов с пятеркой комсомольцев, изодранные, исцарапанные, измочаленные до нитки, — дым стоял над запаренными крупами коней. Корытина не перехватили — ушел, варнак двужильный. И милицейский Музгарка, наученный следу, не помог: какой там след, когда вся тайга водой взялась, не поймешь, где небо, где земля.
Мокли на кержацкой околице яровые обжинки, заготовленные для молодежных утех на Наталью овсяницу, в рабочей столовке потягивали пиво глазастые загорелые парни в кожаных куртках, приехавшие ночью из города вместе с новым начальником строительства. Его никто еще не видел, но передавали, что он бритоголов, крут, разговаривает басом и не терпит курящих. Пустили даже слух, что он будто бы из кержаков, только не из местных, а из бухтарминских.
А еще поговаривали, что имя бывшего начальника инженера Шилова всплыло на московском процессе и поэтому будет непременно пропечатано в газетах с другими наймитами и врагами народа. Однако проверить это было трудно, потому что свежие газеты в Черемшу поступали не часто, а в тех, что привезли с собой «кожаные ребята», фамилию Шилова не нашли.
На четвертые сутки со Старого Зимовья приехал дед Липат и привез бочку свежего, только что намаханного меду. Это значило, что ненастье кончается. Дед Липат чуял перемену погоды не хуже таежных муравьев. Медом он торговать не стал, а сдал всю бочку в столовую по коммерческой цене, потом в сельмаге купил белую рубашку, шевиотовый костюм и китайские пляжные туфли-тапочки: дед собирался помирать нынешней осенью.
В Кержацкой пади Липат, как и обычно в прошлые редкие свои визиты, поругался с кержацкими старостами, наведался к больной Степаниде и сказал, что за лечение не берется — поздно. Уже к вечеру на конном дворе он сдал под бумажку казенную лошадь и пешком отправился на свою заимку, так и не пожелав увидеться с Гошкой: он считал, что парень вовсе сдурел, согласившись на пост начальника ВОХРа, пусть хотя бы и временно.
Ночью вызвездило и похолодало, в мокрых логах пухли стылые туманы, а огромная гладь водохранилища сделалась полированно-стеклянной, перерезанной надвое небесной пастушьей дорогой. У самой плотины плавал в воде нечеткий рогулистый месяц, похожий на размазанную в тетради запятую.
Утром, при первом солнце, пошла парить тайга… Голубые, сиреневые, лазоревые столбы поползли вверх, стоймя, торчком подымаясь к небу, высасывая мокроту из набухших пихтачей и осинников. Заискрилась, замельтешила брызгами Черемша, будто выдра, отряхнувшая на берегу влажную шкуру.
