Здесь были сосредоточены лучшие дивизии во главе с лучшими генералами, самая новейшая боевая техника и самая грозная артиллерия. Советской обороне, местами глубиной до трехсот километров, противостояли немецкие танковые армии, те самые, что стальными лавинами неудержимо рвались на восток летом сорок первого и подошли чуть ли не к стенам самой Москвы. Они и сейчас, нацеленные на Курск, как на Ногинск два года назад, занимали свои традиционные фланги клещей.
Оберкомандовермахт[9], согласно приказу фюрера, начинало решающую битву войны — детально спланированную, всесторонне подготовленную операцию «Цитадель». Она должна была завершиться окружением и разгромом войск наиболее сильных Центрального и Воронежского советских фронтов и в последующем перерасти в операцию «Пантера» — с выходом немецкого танкового клина на оперативный простор.
В бункерах «Вольфшанце»[10] хорошо были осведомлены о мощи советской обороны, о крупных, технически оснащенных, группировках Красной Армии, о ее стратегических резервах в ближайшем тылу. Но тем лучше — значит, больше будет перемолото советских дивизий: фюрер жаждал реванша за Сталинград.
Полководцы вермахта стремились получить генеральное сражение, как когда-то Наполеон стремился к Бородино. С той лишь разницей, что они не задумывались над уроками прошлого, они даже как следует не знали, зачем им, собственно, новое Бородино?
Они уже забыли, что всего лишь полтора года назад было Московское сражение, после которого растеряли свои чины и звания более сотни генералов, в том числе главнокомандующий сухопутными войсками фельдмаршал Браухич, они успели забыть колокольный звон по Сталинграду, «Готтердеммерунг», «Их хатте айн Камераден»[11] и похоронные марши Зигфрида — все это еще недавно транслировало германское радио.
Они рвались в решающую битву, которая должна была переломить затянувшуюся войну, четко, раз и навсегда определить ее исход. «Победа под Курском должна явиться факелом для всего мира», — велеречиво гласил приказ фюрера, не уточняя, однако, что факелы имеют разное предназначение, в том числе и в похоронных процессиях.
В самый канун битвы, безросной июльской ночью, советские разведчики приволокли в траншею «языка» — немецкого солдата-сапера, который проделывал проходы для танков в минном поле.
— Эс бегинт ум цвай ур Берлинер цайт![12] — ухмыльнулся немец и выразительно показал на циферблат: оставалось полтора часа.
— Врешь, фриц! — сказал советский комбат. — Оно начнется по московскому времени.
Спустя некоторое время ураганный шквал контрподготовки обрушился на немецкие позиции, на солдат и танковые колонны, изготовившиеся к наступлению.
Багровое зарево «катюш» известило мир: исторический час пробил.
Полковник Ганс Крюгель давно не видел ничего подобного: исковерканные, вспаханные снарядами поля источали трупное зловоние; казалось, само чрево земли, зеленовато-черное в рассветных сумерках, разлагалось, вспоротое плугом войны.
Трофейный «додж» медленно полз по проселку, шофер-ефрейтор, высунувшись из-за ветрового стекла, старался не соскользнуть с проторенной колеи — по обочинам еще полно было русских мин.
Шел восьмой день «великого наступления». На северном фасе, у Орла, в полосе девятой армии, оно уже захлебнулось — «лев обороны» генерал Модель безуспешно бросил в бой две последние резервные дивизии. Здесь, на обоянском направлении, кажется, намечался долгожданный успех.
Впрочем, обстановка прояснилась только вчера, после прорыва к Прохоровне танкового корпуса СС генерала Хауссера. А до этого несколько суток танковые дивизии Гота и Кемпфа тщетно пытались ликвидировать так называемый Донецкий треугольник в междуречье Липового и Северского Донцов, где упорно вросла в землю русская армия — ею командовал генерал с труднопроизносимой фамилией Крюченкин.
Треугольник острием своей обороны будто расщепил танковый клин и застрял, подобно кости в собачьей пасти, разъединив наступающие колонны четвертой танковой армии и оперативной группы генерала Кемпфа. Но теперь, как сообщают, эсэсовский корпус заходит в тыл русскому треугольнику, отрезая его от фронта. А левее устремился на Обоянь брошенный Готом в прорыв танковый корпус генерала Кнобельсдорфа.
Сегодняшний день должен решить многое — не случайно генерал-полковник Гот, командарм опаленной Сталинградом «четвертой танковой», прибыл в передовые колонны наступающего эсэсовского корпуса. «Готт мит унс»[13] — шутливый пароль ветеранов «четвертой» Крюгель уже слышал час назад на понтонной переправе.
Он с облегчением вспомнил об оставшейся позади переправе, потому что вдали, слева в рассветной дымке, пластались над самой землей черные хищные силуэты советских штурмовиков, шедших на первую бомбежку.
Солнце еще не взошло, но его тягучий, матово-серебристый свет падал отраженным от высотных облаков, и это временами напоминало мертвенную призрачность лунной ночи. Росы не было, над проселком лениво тянулся пыльный хвост.
«Додж» остановился у опушки небольшой дубравы: часовой-танкист потребовал пароль. Затем эсэсовец без особых церемоний велел оберсту выйти из машины и предъявить служебные документы. Просматривал он их долго, нарочито дотошно.
Крюгель, разминаясь, оглядывал рощу, напичканную танками, как спелый подсолнух семечками. Дубняк, конечно, маскировал плохо, потому что весь был иссечен осколками, искорежен взрывами — вчера тут шли бои. Лесом и не пахло, несло бензиновой гарью, остывшими снарядными гильзами. И еще чуть слышно доносился запах кофе — танкисты, вероятно, завтракали.
Вспомнив про свой термос, полковник полез было за ним в машину, но удивленно замер: совсем рядом, громко и чисто, по-деревенски задорно прокричал петух. Откуда он здесь?
— Любимец нашего командира полка! — усмехнувшись, пояснил часовой. — Сопровождает нас от самой Франции и ни разу не ранен. Прошел всю кампанию в командирском танке. Кстати, майор Бренар вас пока не может принять.
— Почему?
— Он бреется.
— Но у меня срочное дело! — возмутился Крюгель.
— Ничем не могу помочь, господин оберет. — Часовой лениво тряхнул на груди «шмайсер». — Десять минут ждать, таков приказ.
Спорить с этим белобрысым молодчиком не имело смысла, тем более как часовой — он прав. Крюгель налил себе кофе из термоса, достал бутерброд и расположился на пеньке позавтракать, чтобы не терять попусту время.
В который раз за эти два военных года ему опять пришла мысль о неисповедимости судеб и путей человеческих… Зачем и почему он здесь? Не вообще в России, которой когда-то помогал строить будущее, а, в частности, тут, на лесной меже, средь перепаханного войной, огромного страшного поля, угнетающего взор библейской пустынностью. Зачем здесь эти замызганные танки с налипшей кровью на траках, этот дерзкий юнец с вороненым автоматом и галльский петух с его тоскливым криком, напоминающим «глас вопиющего в пустыне»?
Высоко в небе, освещенный солнцем, шел самолет-разведчик «Дорнье» — в ясной голубизне за ним тянулся едва заметный белесый след. Крюгель поднял голову, равнодушно вгляделся и вздрогнул: совершенно неожиданно, прямо на глазах, самолет вдруг взорвался — очевидно, от прямого попадания зенитного снаряда. Вспух черно-оранжевый шар, беспорядочно кувыркаясь, вниз полетели обломки…
— Капут! — сплюнул часовой. — Еще один минус команде генерала Деслоха[14].
Крюгель с искренним сожалением, даже с горечью подумал, что вот именно такая картина должна была произойти в небе под Смоленском ровно четыре месяца назад. И не произошла… К великому несчастью человечества.
Самолет, которому надлежало так же неожиданно и внешне беспричинно взорваться в воздухе, взлетел в пятнадцать часов с военного аэродрома в Смоленске. На его борту находился Адольф Гитлер в окружении адъютантов — он возвращался в «Вольфшанце» после посещения штаба группы армий «Центр». Это было тринадцатого марта. И именно в этот день, благополучно вернувшись в ставку, Гитлер вечером подписал пресловутую директиву № 5, которая стала истоком операции «Цитадель».
Курской битвы, этого танкового Бородино, могло не быть, если бы вовремя сработала подложенная в самолет специальная химическая мина…
Ганс Крюгель тогда впервые близко видел фюрера, буквально на расстоянии штабного стола. Даже стоял рядом, когда Гитлер вручал ему Большой немецкий крест. Потом был трехминутный разговор о строительстве позиции «Хаген» на орловском выступе — полковник Крюгель назначался ответственным по линии инженерно-саперного управления.
Фюрер выглядел предельно усталым: землисто-черное лицо, отекшие веки, дрожащая правая рука, локоть которой он поминутно поддерживал здоровой левой рукой. Тем не менее он был приятно возбужден, все еще находясь под впечатлением вчерашнего большого совещания в «Вольфшанце»: на нем обсуждались перспективы новой летней кампании на Востоке.
