— Хочу проверить, не подвизается ли на поприще мести еще кто-либо из агентуры Тото, чтобы затем убрать их всех сразу. «Бедный, вечно молящийся» попробует заманить вас в свой отель. Мы за его усилиями проследим, ну а дальше…
— Так, может, мне самой пустить ему пулю в лоб?
— Доктору искусствоведения? Зачем? Кстати, вместо вас, в соответствующем парике и в ваших одеждах, к Тото отправится Мелита.
— Вам известно, что и меня тоже кое-чему обучали, — напомнила ему Софи, чувствуя себя неловко от того, что из-за нее Ангел Бош согласен рисковать жизнью дочери.
— Вас всего лишь «кое-чему обучали». У нее же намного больше опыта в подобных делах. И потом, не забывайте, что она воевала. Кстати, к вашему сведению, Мелита служила в личной охране Иосифа Тито как раз в то время, когда Гитлер поручил своему генерал-лейтенанту Лотару Рендуличу разгромить Югославскую партизанскую армию и уничтожить ее Центральный штаб. От гибели Тито спасли тогда английские коммандос, которые эвакуировали его на своем самолете[86].
— Кое-что мне уже было известно, однако о службе Мелиты в личной охране командующего югославских партизан я не знала. А в общем, вы привели убедительный аргумент, — не стала упорствовать гауптман Жерницки.
— Вот и хорошо. Единственное, что от вас требуется, какое-то время отсидеться в номере Мелиты. Полагаю, не дольше одного вечера.
Появлению в своем доме Свирепого Серба графиня ничуть не удивилась. Она только что вышла из душа, и, когда открывала дверь и пропускала гостя мимо себя, из растрепанных волос ее опадали редкие, но тяжелые капли воды. Да и халат промок так, словно владелица его решила вообще не пользоваться полотенцем.
Однако ее внешний вид Альберту, похоже, не волновал. Как только Арсен попытался объяснить причину своего визита, она тотчас же прервала его:
— Отправляйтесь под душ, гауптман.
— Под душ? — едва слышно, переспросил он.
Свирепый Серб все еще пребывал под впечатлением от разговора с Майнцом, поэтому, переступая порог особняка графини-альпинистки, тоже готовился к не менее сложному разговору с ней.
— Куда же еще? И не вздумайте признаваться, что настраивались на «походный вариант». Понимаю: окопная страсть, полевая романтика. Но со мной это не пройдет.
«Так уж и не пройдет?! — усомнился Свирепый Серб. — Стоит ли зарекаться?». И, словно бы поняв свою оплошность, графиня тотчас же объяснила:
— Хватит с меня «походных вариантов» в альпинистских лагерях и в горных приютах.
— Понимаю, — растерянно пролепетал этот крепыш, все еще топчась в прихожей.
— Вот и хорошо, что понимаете. Вода уже еле теплая, так что советую поторопиться. Формальности и любезности оставим на потом. Если только они понадобятся, — добавила Альберта после небольшой, красноречивой паузы, во время которой Арсен смотрел на нее с такой затравленностью, словно графиня не отправляла его в предпостельный душ, а грубо изгоняла из своего дома.
Верхнюю одежду Свирепый Серб стеснительно сбрасывал уже в душевом «предбанничке». Причем заходил в него, все еще настороженно посматривая в сторону графини. Слишком уж эта ее сговорчивость напоминала жестокую женскую шутку. Мстительную, но совершенно несправедливую.
Омовение было в самом разгаре, когда в душевой с полотенцем в руке появилась Альберта.
— Я бы ничуть не удивилась, — спокойно, с легкой укоризной произнесла она, вновь сбрасывая свой ванный халатик, — если бы вы призвали меня в банщицы.
— Так ведь не решился бы, — растерянно проговорил Арсен, стараясь прикрывать руками свои намыленные мужские достоинства.
— Понятно, что не решились бы, — без осуждения, но с хорошо улавливаемой повелительностью в голосе признала Альберта.
— Мы с вами так мало, почти совсем не знакомы, поэтому как-то… — смущенно оправдывался он, плотоядно осматривая обнаженную фигуру женщины, на которой вызывающе выделялись небольшие, почти девичьи грудки с бесстыже выпяченными сосками.
Торс у графини тоже был хотя и не аристократически-изнеженным, зато налитым, не по-женски мускулистым, каким он и должен быть у всякой хорошо тренированной альпинистки.
— По сюжету нашего сугубо армейского романа, эти слова должна была бы произносить я, — напористо напомнила ему Альберта.
— Извините, я, очевидно, не так выразился, — вновь некстати вякнул Арсен, окончательно загоняя себя в безысходность.
— Вот и не затравливайте меня своей словоохотливостью, Гауптман.
— Попытаюсь хранить молчание.
Опустить взгляд ниже едва просматриваемого живота женщины Свирепый Серб так и не решился, хотя в отличие от него Альберта даже не пыталась демонстрировать свою стеснительность, предпочитая выставлять напоказ то, что в подобной ситуации действительно стоило выставлять.
— …Но поскольку фантазии на то, чтобы самому завлечь меня в душевую, у вас не хватило, — продолжила прерванный поток чувственности графиня, — пришлось воспользоваться традиционным поводом, или даже ритуалом подношения полотенца омывающему свои телеса мужчине.
Резким движением разбросав его руки, Альберта избавила от остатков мыльной пены все то, что мужчина так стыдливо и неловко прикрывал; присев, несколько раз призывно коснулась губами его «увядшего источника жизни», как это вычурно именовалось в подаренном ей когда-то давно восточном «Трактате о цветении осенней сакуры», и тут же приняла «позу львицы, трепетно дарующей желание избранному самцу».
Самой этой, на французский переведенной, книжицей в свое время графиню одарила спасенная ею здесь же, неподалеку, в зимних Альпах, во время тренировочного восхождения, альпинистка-парижанка. Для пуритански воспитанной германской аристократки знакомство с этим трактатом стало вхождением «в мир неукротимого вожделения, вознесенного до святости божественной гармонии плоти».
Впрочем, в кругу подруг одна из ее горных спутниц, из русских эмигранток, выразилась по этому поводу проще и значительно яснее: «Учуяв рядом с собой готового к спариванию мужчину, породистая графиня тут же превращалась в загулявшую в своре беспородных шелудивых псов дворовую сучку». Причем в сугубо русском духе составленное определение это настолько понравилось в очередной раз «загулявшей» графине, что она даже не удосужилась обидеться на эмигрантку.
«Ну, если у графини фон Ленц все это называется не “походным вариантом”, а как-то иначе, — цинично принял эту ее жертву ни о каких восточных трактатах и осенних сакурах не ведавший Свирепый Серб, — тогда выходит, что в насквозь походной армейской жизни своей я так ничего и не понял». Однако ничуть не удивился, когда через несколько минут с «нежных лепестков» графини сорвалось многообещающее и вовсе не в восточном духе изреченное предупреждение:
— Но вы же понимаете, мой неутомимый гауптман, что это была всего лишь прелюдия к тому, что вам придется представить публике уже в постели?
— И здесь фантазия пока что тоже отказывает.
«А ведь как романтично могла бы восприниматься сейчас наша встреча, если бы я не появился в особняке графини после совершенно иного предупреждения — высказанного оберштурм-баннфюрером Майнцом», — подумалось Арсену, когда он шел в спальню.
Когда вторая, теперь уже в постели, вспышка сексуального безумия угасла, Арсен поймал себя на том, что никакого желания вести разговор об угрозе жизни графини у него нет. На их «брачном ложе» Альберта вела себя томно, с аристократической вальяжностью. Однако, отмечая это, Свирепый Серб одновременно отметил и то, что женщина, предававшаяся вместе с ним оргии в душевой, нравилась ему куда больше.
Он вообще любил иметь дело с женщинами развращенными, таким, каковой была та первая сорокалетняя боснийская турчанка, благодаря настойчивости которой он уже в четырнадцать лет стал настоящим мужчиной. Это была известная городская фурия по кличке «Янычарка», которая всякому, кто ей приглянулся, отдавалась с таким остервенением, словно в его лице мстила всему мужскому отродью.
И кто знает, не оказался ли юный, но крепкий, жилистый Ведович одним из немногих, кому выпало погашать этот вулкан женских страстей трижды, поскольку обычно по второму разу Янычарка мужчин к себе не подпускала.
Арсен и сейчас, казалось, до мельчайших черточек помнил ее крупное, смугловатое, выразительно очерченное лицо, которое не знало не только пудры и губной краски, но даже утреннего омовения. А еще помнил, что во все поры года она оставалась легко одетой, с вечно распущенными, черными как смоль волосами и с вечно расстегнутыми, нараспашку одеяниями, из-под которых всегда призывно выглядывала высокая, смуглая грудь. И призыв этот часто, даже слишком часто, оказывался услышанным. Причем почти всегда зов этот приводил мужчин к усадьбе Янычарки, но не в дом, а на небольшой фамильный сеновал, представлявший собой часть отгороженного сарая.
