Все попытки уговорить женщину, чтобы она пригласила в дом, или же сама вошла в дом мужчины, вызывали у этой боснийки какой-то необъяснимый приступ агрессии, почти ярости.
Более или менее внятных объяснений такого поведения существовало два. По одному из них, кто-то убедил полоумную, одинокую женщину, что этим следует заниматься только на сеновале. А по другому, более правдоподобному, — что именно здесь, в сарае дома, доставшегося этой, когда-то давно прибившейся к селу безродной сироте от приютившей ее одинокой сельчанки, Янычарку впервые изнасиловали.
Причем сделали это человек десять солдат, из случайно остановившейся неподалеку от дома машины; грубо и с издевательской извращенностью, доведя несчастную девушку до такого состояния, что вслед последнему солдату она метнула топор. С той поры она стала гулящей, отличаясь однако от нескольких других гулящих женщин их округи тем, что приступы сексуальной нежности у нее странным образом соединялись с приступами необъяснимой ярости.
Порой Арсену даже казалось, что задатки взрывного, яростного характера будущего Свирепого Серба закладывались в нем именно там, на сеновале Янычарки, а все остальные факторы лишь оттачивали и усугубляли их. Правда, теперь, безвозвратно повзрослев, он все чаще мечтал о том, чтобы на том же сеновале состоялась и четвертая встреча с этой жгучей полутурчанкой-полубоснийкой, но это уже было похоже на юношеские грезы.
Возможно, в плену этих грез и возникло желание, в порыве которого Свирепый Серб даже пытался предложить графине фон Ленц вернуться туда, в насыщенную водными парами, пропахшую недорогим итальянским мылом и какими-то терпковатыми германскими духами, комнатушку. Однако несмелый намек мужчины на повторение эксперимента с «походным вариантом» Альберта отмела все с той же вальяжной великосветскостью, и даже с артистической вспышкой возмущения.
— Проявление моей «душевой слабости», — почти прошипела альпинистка, — еще не дает вам основания вести себя со мной, как с казарменной девкой.
— По крайней мере теперь я буду знать, что существует еще и такое проявление слабости — «душевое», не имеющее ничего общего с «душевным».
К приютившемуся на берегу горной речушки в отрогах Белых Карпат замку Визовице обер-диверсант рейха прибыл уже к восьми вечера. Расположенная в двенадцати километрах отсюда, в городке Злин, электростанция, все еще работала исправно, поскольку в замке более или менее ярко были освещены не только покои, но и сторожевые башни, ворота и даже готически выстроенная предвратная часовня, возле которой, рядом с танкеткой, притаился из дикого камня выложенный дзот.
— Позвольте представиться: оберштурмфюрер Гельмут Хайнеке[87], — возник на пути вышедшего из бронемашины Отто Скор-цени невысокий, худощавый блондин лет тридцати пяти, с болезненно запавшими щеками. — Мне поручено…
— Знаю: вы — начальник полиции безопасности города Злин, — прервал его начальник отдела диверсий РСХА. — Как раз вы мне и нужны. Сколько людей находится сейчас под вашим командованием?
— Вместе с отделением полиции и полевой жандармерии наберется около двух рот.
— Германский офицер не может оперировать такими понятиями: «около двух рот», — отрывисто, гортанно проговорил Скорцени. — Он должен назвать точное число штыков.
— Завтра же утром я уточню и…
— Мне не нужны ваши уточнения, Хайнеке. Послезавтра, к девяти утра, вы явитесь сюда, к замку, во главе двух рот бойцов. И мне безразлично, из кого вы их укомплектуете. Поставьте под ружье всех тайных агентов гестапо, СД и полиции, всех местных фольксдойче. Одну из этих рот возглавите лично.
— И поставлю под ружье, ибо так приказано, — вытянулся по стойке смирно оберштурмфюрер.
— Но главное: поднимите на ноги всех своих информаторов и выясните, где базируются ближайшие партизанские отряды чехов.
— Такое впечатление, что теперь они везде. Причем с каждым днем, с приближением армии коммунистов, их становится все больше.
— Это не ответ комиссара гестапо, — почти прорычал Скор-цени, мельком осматривая амбразуры дзота, гарнизон которого, из четверых бойцов, уже выстроился у входа. — Мне сказали, что, прежде чем оказаться в Моравии, вы служили во Франции.
— После того как исполнял обязанности комиссара гестапо в Кобленце и Висбадене, господин оберштурмбаннфюрер, — поспешно уточнил Хайнеке, и в голосе его появились какие-то оправдательные нотки, словно служба во Франции приравнивалась к завуалированному дезертирству.
— Не вы первый, на кого служба во Франции повлияла столь разлагающе, — отчеканил, словно смертный приговор зачитал, Отто Скорцени.
— До сих пор особых замечаний по службе у меня не было, — насторожился оберштурмфюрер.
— Потому что в Берлине сейчас нет других забот, кроме как заниматься вашими взысканиями. Генерал Шернер в замке?
— Извините, теперь уже фельдмаршал… Шернер.
— Генерал-фельдмаршал, — исключительно из упрямства уточнил обер-диверсант. — Однако следует признать, что чин этот Шернер получил по справедливости, дослужившись до него от рядового. Единственный из всех фельдмаршалов, которых когда-либо знала Германия — от рядового!
— Он ждет вас в отведенном ему бароном фон Вальдеком кабинете, в Философской башне.
— Вот как: командующие группами войск предпочитают теперь проводить время не в штабах, а в Философских башнях местных замков?! — прогромыхал своим камнедробильным басом обер-диверсант рейха. — Теперь у них так принято?
— Барон утверждает, что тремя днями раньше Шернер отмечал в его замке присвоение фельдмаршальского чина, а сегодня специально прибыл, чтобы встретиться здесь с вами.
— Какая честь! — иронично отреагировал оберштурмбанн-фюрер. — Философские беседы в Философской башне. Кстати, никуда не отлучайтесь, Хайнеке… Как только я завершу беседу с Шернером, придется вступать в военно-философские диспуты с вами как с комиссаром местного гестапо.
— Вы говорили о засылке агентов. Теперь сделать это очень трудно. Чехи понимают, что мы продержимся здесь недолго, и не видят смысла рисковать, работая на нас.
— Вы непростительно глубоко проникаетесь их чувствами, Гельмут. И в этом ваша трагедия.
— Но одного агента заслать нам все же удалось. Завтра, под именем партизана Ковача, он должен прибыть в Визовице на встречу с местным подпольщиком.
— Тоже вашим агентом?
— Настоящим подпольщиком, который пока что даже не догадывается, что работает под нашим наблюдением.
— Завтра же этого Ковача доставьте ко мне.
— В картотеке гестапо он числится по именем Олдржих Батя. Работал на Германию еще до ввода наших войск в Чехию.
— Тем более, ко мне его, этого Олдржиха! — пророкотал Скор-цени.
Барон фон Вальдек встретил его в устланной коврами и обвешанной старинными гобеленами гостиной, в камине которого вовсю полыхали большие куски угля. Здесь было немного чадно, зато тепло и слишком уж не по-военному уютно. Барон был искренне рад появлению у него «диверсионной легенды Третьего рейха», и не даже пытался скрывать этого.
Поприветствовав «самого бесстрашного воина Третьего рейха», фон Вальдек тут же приказал камердинеру пригласить в гостиную фельдмаршала Шернера, чтобы втроем посидеть за рюмкой коньяку.
— Вы даже не представляете себе, насколько неуютно оставаться в этой наполненной красными партизанами моравской глуши, — пожаловался Вальдек. — Создавая здесь, в центре своих владений, замок, мои предки рассчитывали, что он станет настоящей охотничьей Меккой для многих аристократов Словакии, Моравии, Силезии. Собственно, так оно вначале и было. Многие аристократы почитали за честь отобедать в замке барона фон Вальдека, который так и называли «Вальдеком» — хотя официально его именовали «замком Визовице», — поохотиться в его лесах и посидеть вечером у камина. Но теперь, как видите, все складывается по-иному…
— Свой замок ваши предки строили во имя охоты и мирских утех. Не их вина, что он то и дело оказывается посреди очередной войны.
— Если бы не его мощные стены, партизаны давно повесили бы меня. Толстые стены и заступничество генерала, теперь уже фельдмаршала, Шернера, который рассматривает замок как резервный штабной пункт или, точнее будет сказать, как резервную штаб-квартиру группы армий «Центр».
Хозяин замка выдался поджарым стариком лет семидесяти, все еще бодрящимся, с выправкой выпускника юнкерского училища и непростительно густыми для его возраста седыми власами. Одет он тоже был так, словно собирался открывать в замке «венский» бал или отбывать на официальный прием в Берлин.
Старомодный смокинг его выглядел безукоризненным и словно бы только что привезенным от пражского портного.
