Огульчанский, разминаясь, пошевелил плечами:
— Знобит. И фляга пуста. Эх, варенья бы малинового с чаем! У Зины оно всегда бывало в запасе.
Связной принес какую-то радиограмму. Полковник Огульчанский прочитал ее и передал Шорникову:
— Это касается вас.
«Умер комиссар Демин похороны среду целую Елена».
— Что с тобой? Коля!.. Да очнись же! — Огульчанский тряс его и бил ладонями по щекам. — Ну что, лучше? Э, брат, не знал я, что вы…
Полковник снова взял телеграмму в руки, перечитал ее.
— Извините, я ведь сразу не понял. Да и вообще я считал, что он давно помер.
— Какой сегодня день?
— Среда.
«Может быть, как раз в эту минуту его гроб опускают в могилу. И кто там сейчас с ним рядом? Один Неладин? Или и Прохоров приехал?»
— Я лично не возражаю, чтобы вы полетели, — сказал Огульчанский. — Но сами понимаете, не положено. Разрешается отпускать на похороны только членов семьи.
Шорников пропускал мимо ушей его слова — они сейчас ничего не значили. Он встал и молча смотрел в землю, и два потока музыки, рожденные медными трубами, смешивались над его головой — траурного марша и Гимна Советского Союза.
— Шорников! — сказал Огульчанский. — Вы же солдат!
— Не надо сейчас об этом.
Полковник поднялся с коврика, рывком одернул гимнастерку и поправил ремень на своем литом туловище.
— Для меня он ведь тоже был — комиссар! Да и ему теперь безразлично, как мы с вами…
— Это верно. Но если люди будут уходить из жизни с таким чувством, а живые…
— Да, тогда, конечно, и жить не стоит, — согласился Огульчанский.
Пустыня… Только песок и воздух. И люди на броне.
Шорникову казалось, что если ядерный взрыв произойдет именно в пустыне, то воздух воспламенится, как парашютный шелк, а песок начнет плавиться.
Огульчанский уселся на коврике, поджал под себя ноги — совсем по-восточному. Поежился:
— А что будет, если я вдруг свалюсь?
— Держитесь, товарищ полковник.
Рядом с полком поставили палатку для Хлебникова. Вечером полковник Огульчанский нанес ему визит.
— Решил проведать по-соседски, товарищ маршал. Может быть, нужно ужин организовать?
— Спасибо, я уже поужинал. Присаживайтесь.
Огульчанский сел, приготовился к беседе. Маршал переодевался, а полковник рассматривал палатку. Она была не простая — обтянута шелком. Шелк кремовый, мягкий.
— Как, на ваш взгляд, наш полк действовал, товарищ маршал?
— Вы же сами видели.
— Видел. И лично доволен. За мной солдаты пойдут в огонь и в воду!
— В этом я не сомневаюсь. Но в будущей войне от вас потребуется не только пыл…
— Я ведь дивизией когда-то командовал, товарищ маршал, — как будто между прочим напомнил он.
— Знаю.
— Я никак не решаюсь, но хотел попросить вас…
— Я понял вас, товарищ Огульчанский. Вы хотите опять на дивизию… Ничего особенного здесь нет… Но ладно, сначала не об этом. Наверное, вам рассказывали в детстве такую сказку. Благородный рыцарь приходил к царю просить руки его дочери-красавицы. И царь не отказал ему. Он выбирал себе мудрого зятя. «Хорошо, — сказал он, — ты получишь руку моей дочери и в приданое полцарства, но сначала отгадай загадку. Только знай, если не отгадаешь…»
— Лишишься головы!
— Вашей же голове ничто не угрожает. Но будем откровенными. Значит, вы хотите получить дивизию? А почему не сразу армию или округ?
— Так не бывает, товарищ маршал.
— Бывает! К сожалению. Но не со всеми, а бывает. Я расскажу вам про одного своего товарища. Мы вместе с ним учились в Академии Генерального штаба… Так вот, вызывают его в тяжелое для нашей страны время в Москву и говорят: «Согласны ли вы принять новый фронт?» Создавался тогда такой для особого назначения. «Согласен», — отвечает он. Сам не верит тому, что ему такое счастье могло подвалить. «Подумайте, — говорят. — Не пугает вас ответственность, которую вы на себя возложите?» — «Не пугает, — отвечает он. — Россия мне не простит, если я не оправдаю ее доверия». — «Не надо громких слов, — говорят. — Россия — она добрая, прощала многое. Простит и вам, если что… Но и благодарной не останется. Сколько вам надо танков и самолетов, артиллерии и всего остального, чтобы разгромить наконец бронированный кулак Гудериана?» Ему дали больше, чем он просил.
— Повезло человеку!
— Не совсем… Послушайте, что произошло потом. Мое соединение тоже было передано ему, Я радовался, что мой товарищ неожиданно так выдвинулся. Человеку поручено разгромить непобедимого, как считали в то время на Западе, Гудериана! И сначала новый фронт действовал успешно. Но… Приезжаю я как-то к нему, а он сидит над картой, ломает голову. Глаза красные от бессонницы, лицо опухшее, и голос у него стал каким-то другим — прежде громко разговаривал, а теперь все шепотом. Показывает мне телеграмму. Второе напоминание. И прямо сказано: «Вы обещали…» Международная обстановка крайне осложнилась. Решалась судьба антигитлеровской коалиции. Америка не хотела поставлять нам вооружение, боясь, что оно попадет в руки немцев. Многие тогда считали, что дни России сочтены. И Рузвельт делал разведку — послал в Москву своего ближайшего помощника Гопкинса. В беседе с народным комиссаром обороны Гопкинс спросил: где будет проходить линия фронта к зиме сорок первого — сорок второго года? Ему ответили, что намного западнее тех рубежей, где сейчас стоит Гудериан. А получалось, что этот самый Гудериан развивал новое наступление, теснил наши части.
«Что я должен сообщить в Ставку?» — изрек мой товарищ. Я ничего не понимал. «Если я сообщу все, как есть, — ответил он, — тогда полетит голова! А если…» И тут я прямо ему сказал, что решается судьба не его, а всей России и тут не может быть никаких «если». Он взглянул мне в глаза: «Спасибо!» И вскоре фронтом стал командовать другой человек.
— Не повезло вашему товарищу.
— Я не о том… Доверие, которое нам оказывают, обязывает нас больше всего бояться переоценить свои возможности.
— Неужели мне нельзя доверить дивизию?
— Вам ее уже доверяли.
— Вашему товарищу тоже потом другие фронты доверяли.
Маршал ничего не сказал.
— Неужели у меня все так уж плохо?
— Не все плохо. И десять лет назад я бы, пожалуй, доверил вам дивизию. А сегодня не могу. Не имею права, Перед Россией, перед временем… Извините, но вы сами принудили меня к этой откровенности.
— Ничего, нервы у меня железные.
— Это хорошо и плохо. И я хочу, чтобы вы меня поняли. Вас можно поставить на дивизию. Порядок будет. Но штат пришлось бы увеличить намного. Рядом с вами пришлось бы поставить несколько заместителей и помощников — компетентных людей. Но такие, «чисто руководители», сегодня никому не нужны. Стали бы вы уважать своего начальника, который на каждом шагу показывал свое невежество? Нет. И тут точка! Унизительно не тогда, когда ты на скромной должности, а когда на большой, но тебя перестают уважать.
— Конечно, конечно… Вы вначале говорили про загадку.
— Да, говорил.
— Какую же загадку вы мне зададите?
— Вам ее задала сама жизнь.
Наверное, Огульчанский не все понял в этих словах, но кивнул и стал собираться.
— Разрешите идти, товарищ маршал? — Он повернулся, разворотив сапогами песок, и лихо двинулся к выходу.
Хлебников набросил на плечи плащ и вышел из палатки. Над пустыней висела луна. Ясная, словно только что выкованная и еще горячая.
Луна — сплошная пустыня. А предполагают, что и на ней была жизнь. Мертвый спутник. Давно ли был совсем безобидным. Нельзя допустить, чтобы с него смертоносные аппараты уставились на нашу Землю. Люди еще не представляют, что их ждет, если это случится.
Луна светит холодным пламенем. Подумали бы лучше, как озеленить ее. Может быть, для этого хватило бы той энергии, которую накапливают для уничтожения.
Он вернулся в палатку и лег в постель. Было какое-то неопределенное состояние души — спать не хотелось, но дремалось.
Никогда еще, наверное, в мире не было ничего подобного: каждый знает, что́ грозит человечеству — и другим, и ему. Но каждое ли сердце отозвалось на трагический зов жизни? Мир теперь слишком мал, чтобы мы враждовали друг с другом.
Вот и еще один день позади. А во имя чего он прожит? Только не во имя испепеления.
Он полежал еще немного и поднялся с раскладушки. Взял бамбуковое плетеное кресло и вышел из палатки, решил посидеть. Может, даже сидя вздремнуть.
«Почему-то долго нет шифровки. Но она должна быть и решит все».
Казалось, откуда-то — не то из далекой выси, не то из глубины подземелья — доносилась еле слышная органная музыка. Тоньше ветерка, который начинал струиться, но был все еще горячий. Это опускалась на окрестности тишина. Такая тишина, которая может быть только в пустыне.
