Опираясь на лом, Бергер взглядом невидящим в стену траншеи глядел, и слезы текли по морщинам, и губы дрожали.
— Ты вот что, солдат. Ты держись, — не зная, как немца утешить, попросил его русский шофер. — Нам обоим хреново. Но тебе обещаю: в ветлечебнице будешь работать. Ты понял меня? Я подскажу кому надо. Вон тому подскажу, хозяину города. Он был ротным моим под Сталинградом. Нам обоим тогда повезло. И тебе повезет, и всем твоим немцам: будете скоро ходить без конвоя! Я тебе слово даю, что ты первый пойдешь без конвоя работать. Будь спок! Это значит по-русски — будь спокоен, солдат, не тушуйся!
Шофер к «Победе» пошел, а Бергер, не веря его словам, ладонью шершавой по лицу размазывая слезы, шептал и горько усмехался:
— Без конвоя? Ах, либер Готт! Без конвоя! Когда это было, что Бергер ходил без конвоя! Мне кажется теперь, что не было такого никогда!..
— Не верится даже, что Бергера нету, — прошептал Валерик, глядя на звезды. — Он, наверно, сейчас, как Пахомыч, через звездочку-щелочку смотрит на нас…
Дядя Ваня вздохнул, выходя из раздумий, и, домой направляясь, сказал, как итог подводил своим размышлениям:
— Вроде как и потухла война: не бомбит, не стреляет, но солдат своих убивать продолжает, потому как сидит она в каждом из нас. То болячкой сидит, то осколком…. И выбивает безжалостно нашего брата, будто мы до сих пор у нее под прицелом…. И едрит же твою налево, не сбежать от нее и не скрыться!.. Вот же гадость какая, эта война!
О том, что вот прямо сейчас, с поездом Москва — Гомель, в отдельном вагоне, его немцы уезжают домой, Валерик узнал от Алексеевой Аллочки, дочки начальника лагеря:
— Я б тебе раньше сказала, дак тебя же носило где-то!
До прибытия поезда времени оставалось немного, когда Валерик прибежал на станцию.
Автобус, что немцев привез, стоял пустым на площадке пакгауза, и никакого вагона отдельного, в котором уехать должны были немцы, рядом не было. Лишь у автобуса, на опрокинутом ящике с гнездами для бутылок, сидел знакомый шофер и книгу читал.
— А где немцы? — с замиранием сердца спросил Валерик, опасаясь, что поезд уже ушел.
— Душевная вещь, — оторвался от книги шофер. — Ты когда-нибудь это читал? «Рыжик» называется? У сына взял почитать и вот не могу оторваться…. А ты что говоришь?
— Немцы уехали?
— Да вон они стоят, — книгой шофер указал на вагон пассажирский, что стоял от перрона на дальнем пути. Двери вагона были закрыты, и вокруг ни души.
— Там же нет никого!
— Да все они с той стороны, — спокойно ответил шофер и в книгу уткнулся.
И действительно, с противоположной стороны от перрона окна и двери вагона были открыты. В дверях стояли охранники в форме НКВД, а из окон, с опущенными стеклами, немцы улыбались провожающим.
Перед вагоном Валерик увидел красивую Лизу. Стояла она отдаленно от всех провожающих и уголок косынки на палец то навивала, то распускала, и наматывала вновь, не отрывая влажного взгляда от Пауля Шварца в окне.
Обхватив пятерней подбородок, Пауль Шварц немигающее тупо смотрел на нее.
Проводить знакомых немцев к вагону стали люди подходить. Девичья бригада штукатуров подошла, прямо в спецовках:
— Эй! Севка! Рыжий! Уезжаешь?
— Не верится, что едешь домой! Навоевался, Савоська!
— Привет тебе от Люськи из «Голубого Дуная». Хотела придти, да ей пиво привезли «Жигулевское» из Куйбышева, а ты уезжаешь. Эх ты! Савоська!
— И от ребят тебе привет! От Ваньки Панина привет тебе огромный!
Девчата смеются незлобно.
— На кобыле твоей работает ненец другой! Тоже зеленый, как ты!
— И белобрысый такой же!
— Савоська, а может, останешься? Мы тебя женим на Люське! Киндерята пойдут! Оставайся!
— Не останется он! Там Анхен его ждет, дожидается!
Девчата смеются дружно. Себастьян кивает головой и печально улыбается:
— Кузьмич фитиль поставит, что смылись с работы! — говорит Себастьян.
— А мы так и скажем, что тебя провожали в Фатерланду твою. Он простит. Кузьмич у нас человек настоящий…
К вагону подходит решительно Ландаренчиха-бабушка и подает Себастьяну узелок с початками, а охране поясняет:
— Это ж я ему киюшек сварила на дорожку. Ен любя киюшки, так что нихай посматуя.
Себастьян быстро передает кулек кому-то в вагоне.
— Дак что я хотела сказать… За то, что дров мне заготовил на зиму, я молиться буду, чтоб Господь послал тебе здоровья да счастья и доброй дороги. А приедешь домой, дак зря не болтайся, а как поправишься трошки да отойдешь от плена, дак, туда-сюда, и женись. За тобой догляд нужен, чтоб заботился кто. Да девку бери работящую, раз ты в деревне живешь. За красотой не гонись, а чтоб здоровой была и тебя уважала. А уже когда женишься, то семью береги и в чужой огород не заглядывай. А то я тебя знаю: ты хлюст еще тот!
— Ой, матка… Ты добрый матка, — твердил Себастьян, высунувшись из окна. — Я буду поминать твоя, матка. Ты добрый матка…
— А не заладится что или жить будет негде, дак сюда приезжай. Я хату тебе отпишу, и живи. И женишься тут. У нас вон сколько девок свободных! Пол-России, а может, и больше…. Да ты не приедешь, я знаю…. Фатерланда твоя не отпустит. Ну, да ладно…. Когда обживешься, дак гостем приедь. Да не вздумай с войной к нам явиться! Гляди, Севастьян! — И Ландаренчиха-бабушка над собою руку воздела с угрожающим перстом: — Кости мои с того света подымутся! Роду вашему не животать! Так и знай…А напоследок прости меня, Господи, грешную. И ты прости, сынок. Прости! — Окончательно бабка расстроилась…
— А где Фриц? — торопливо забегал глазами по окнам Валерик. — Фриц!
— О! братишка тут! — кто-то крикнул в глубине вагона, и в окне показался Иоганн из Кюстрина. Всегда серьезный, сейчас он был озабочен особенно.
— Иоганн! Фрицу скажи, что я тут!
— Фрица забрали… другой лагерь, — негромко сказал Иоганн.
— Забрали? — похолодел Валерик. — Другой лагерь…
Он знал, за что и куда забирает НКВД, и разом пропало желание о чем-то Иоганна спрашивать. Кого забирали в тот самый «другой лагерь», назад никто не возвращался. «Забрали!.. Другой лагерь…»
— Прощай, сынок! Ты настоящий русский братишка! Нам очень жаль, — сухо сказал Иоганн и скрылся в окне.
Валерик глаза уронил на песок под ногами. Глухая тяжесть придавила к месту. И пустоту он почувствовал среди этих людей суетливых.
— Дас ист фюр дихь! — сказал незнакомый голос над Валериком, и к ногам его упала пряжка от ремня солдата вермахта.
Валерик пряжку поднял. Он знал, что на ней по-немецки написано вокруг орла, держащего свастику в когтях. «Готт мит унц!»
— Бог с нами! — прошептал Валерик, глянув на пряжку, и сунул ее в карман.
— Это для тебя! — сказал другой уже голос. — Он передал…
Валерик даже голову не стал поднимать, чтобы увидеть, кто эту пряжку ему бросил: это теперь не имело значения, раз «Фрица забрали…в другой лагерь». Да и глаза, отяжеленные слезами, глядеть на людей не хотели.
Паровоз маневровый, приближаясь к вагону, гудком посигналил, и охранники дали команду стекла в окнах поднять, а сами в тамбурах двери закрыли.
— Мужиков запечатали и повезли к ихним бабам, — среди провожающих кто-то заметил потерянно. — Дождались-таки праздника немцы!
«Москва-Гомель» пришел без задержки. К нему уже где-то был прицеплен такой же вагон, как и этот, в котором домой уезжали Валеркины немцы без Фрица.
Людям с перрона оба вагона казались пустыми: ни в окнах, ни в тамбурах — ни единой души.
Вот красавец «Суворов», — паровоз марки «Су», — прогудел на прощание, плавно стронул вагоны и, медленно бег набирая, на запад пошел под разрешающий жест руки семафора.
— И подались наши немцы к себе восвояси! — перекрестила бабка Ландаренчиха ушедшие вагоны. — Навоевались и намыкались. Вломились бандитами, а назад проводили тишайшими. Повезли с собой горькую радость до слез да печаль без конца и без края…
А Валерик держал руку с пряжкой в кармане и смотрел неотрывно вслед вагону последнему, ощущая потерю в себе несказанную.
— Сынок, что ж ты подвел тетю Маню? — в комнату мама вошла с настроением испорченным. — Щавель так поздно принес… Почему? Разве не знал, что мужчины придут на обед?
— Знал, — Валерик потупился, — а потом и забыл…
— А забыл почему?
— Потому. На базаре там все, потому что… А мне стыдно про это сказать, — посмотрел он на маму.
— Стыдно? Что-то сделал не так? И боишься? Валерик, сынок! Ты правды не бойся. Правда — великая сила. Наша газета в стране, самая главная — «Правда». И всегда говорить надо правду!
— А если правда плохая?
— Правда, сынок, всегда хорошая! Какой бы горькой она ни была! Правда — это не какая-нибудь грязная ложь! Правды боятся только трусы и наши враги!
