— И куда ты потом?
— Не знаю… Наверное, устроюсь здесь в городе работать. На монтаже подстанции, мне предлагают. Буду готовиться за десятый.
— Ну, а дальше?
— Сообразить надо…
Вовка молчит, задумчиво курит. Потом говорит тихо, как бы не вслух, а про себя:
— Я же не один решаю.
— Ну, а если бы Фая в консерваторию поступать надумала — у тебя голос бы открылся? Бас или тенор?
— Шутишь, пап. А я всерьез.
— Ты всерьез думаешь, что твое призвание — точные науки? Ну, смотри, тебе виднее. В конце концов лучше всего человеку удается то дело, которое он больше любит. И к которому больше способен… Однако, по-моему, тебе для точных наук пока что не хватает усидчивости.
— Не исключено, — улыбается Вовка. — А все-таки, разве плохо окончить университет? Не обязательно потом теории разрабатывать или в школе ребят математике учить. Можно выбрать специальность поближе к практике.
— Например?
— Электронные машины рассчитывать. Ну, что-либо в этом духе. Там видно будет. Важно получить диплом.
— Поздновато будет тогда выбирать. А ошибка в выборе — несчастье на всю жизнь. Учти, во всем так — в профессии, в дружбе, в любви.
— А разве так не бывает: выбрал сразу — и верно!
— Бывает… Но насчет этого один умный человек, помнится, сказал так: «То, что мы считали воодушевлением, порождено, может быть, мгновением, и точно так же возможно, что мгновение вновь уничтожит его».
— Кто этот умный человек?
— Маркс, Володя. И когда он сказал это, ему было столько лет, сколько тебе сейчас.
— Умный парняга был, оказывается.
— Да уж, ума было не занимать. Он, кстати, был помоложе тебя, когда определил главное дело своей жизни.
— Так то Маркс. Он на сто лет вперед видел. И не для одного себя… Знаешь, пап! — вдруг с каким-то внезапным волнением восклицает Володька. — Вот ты тут Маркса цитировал, насчет воодушевления и прочее. А скажи, ты в самом деле с воодушевлением служишь?
— Думаю, что да… — Я несколько огорошен вопросом. — Ты ведь знаешь. Мы уже говорили об этом.
— Но ведь большинство людей просто исполняют свою должность. Вот мама, например, учит ребят, по программе. Что ей, обязательно воодушевляться?
— Ты не прав! — мягко говорю я сыну. — Уж ей-то о ребятами без воодушевления нельзя. И вообще, воодушевленно можно делать любую работу. Ты же сам рассказывал, как интересно тянуть линию в горах.
— Ну, то работа особого рода! — Что-то вспыхивает в глазах Вовки. — Там каждый день — разное.
— А каждый день разное может быть почти во всяком деле. От человека зависит. Быть просто исполнителями — это только для людей с очень ленивым умом. И ленивым сердцем. Таким не может быть, к примеру, офицер. Как, впрочем, человек и любой другой творческой профессии.
— Офицер — творческая профессия?
— Конечно. И мы с тобой об этом говорили когда-то. Разве принять решение командиру, например, как вести бой, не творчество? Уметь найти из множества возможных решений одно, самое верное, причем в обстоятельствах, которые быстротечно меняются, при условии, когда твоему уму противоборствует ум противника, пусть даже условного, причем ум, может быть, очень сильный. А уметь быстро и верно определить, кому какую задачу поставить, учитывая при этом, у кого какой характер, какая подготовленность… Во всем командиру нужен творческий подход..
— Это с одной стороны, пап, — рассудительно говорит Вовка. — А с другой? В армии со своей самостоятельностью не очень развернешься: все — по уставу, приказ — закон…
— Закон, — соглашаюсь я. — Но должно служить этому закону вдохновенно, а некоторые служат равнодушно. Так лучше им не служить.
— Ты свою службу любишь… — задумчиво говорит Вовка. Сигарета в его руке давно погасла, но он не замечает этого. Некоторое время мы молчим. Только звенит бессонными горными потоками ночь.
Знаю, о чем думает сейчас Вовка. Об этом мы с ним не раз говорили, особенно в последнее время, — о его будущем. За месяцы, проведенные на строительстве электролинии, он очень повзрослел, не столько внешне — разве что немножко подзагорел под горным солнцем и чуточку раздался в плечах, — сколько внутренне. Появилась в его речах этакая неторопливая рассудительность рабочего человека. ЛЭП — это все-таки настоящее производство, коллектив, это не в одиночку от жэка по квартирам ходить. Я рад, что Вовка теперь уже далек от такого «наставника», как Валера, обрел себе новых, настоящих друзей — настоящих людей среди тех, с кем работает, — он мне рассказывал о них. И я знаю, сын заново, по-серьезному задумался о своих перспективах, о том, какой путь ему избрать. Возвращались мы с ним и к тому, не готовиться ли ему к поступлению в училище. Я-то теперь вижу, что сомнения, помешавшие Вовке остаться верным своему прежнему выбору, — наносные. Кажется, он это начинает понимать и сам. Вовка сейчас, можно сказать, на распутье. Хотя и не хочет признаваться в этом.
— А ты знаешь, — говорю я, прерывая затянувшуюся паузу, — оказывается, в городе с высшим артиллерийским, в которое ты поступать собирался, есть пединститут с физматом. Почему бы Фае туда не подать?
— Ну, как-никак разница в дипломах, пап. И кроме того, у Фаи близко от университета тетка живет.
— Разница в дипломах… Тетка… Причины, конечно. Но ведь в жизни не все так, как мы хотим.
— Не знаю… — Вовка несколько растерян. — Надо подумать…
— Решай, брат, пока не поздно. Или, вернее, решайте.
— Я поговорю с Фаей.
— Вот и ладно.
Мы снова молчим. А что, если сын после всех размышлений и переговоров с Фаей окончательно утвердится в своем первом решении, которое вынашивалось им так давно?
На минутку я прикрываю глаза, и мне представляется — мой сын, курсант Владимир Сургин, в мундире с погонами, обрамленными широким золотым галуном, чеканя шаг выходит из строя таких же молодцов, как он, и останавливается, чтобы принять присягу.
Присяга… Помню себя в топорщащейся, только что выданной гимнастерке еще довоенного образца, с отложным воротником, с пустыми, без всяких знаков, петлицами рядового бойца. Мы, новобранцы, стоим на затоптанном сапогами дворе. Ненастный день осени сорок первого. Побрызгивает дождик, серые тучи ползут по небу, и на сердце тревожно: на фронте тяжелые бои, враг наступает…
Помню, вызванный из строя, я, стараясь, чтобы моя рука была твердой, расписался под текстом присяги и остро ощутил, как это отделило меня от самого себя, прежнего, такого, каким я был до того мгновения, когда меня вызвали из строя. Не отрешенность от самого себя, нет, готовность ко всему, — это было главным во мне тогда. Сильнее, собраннее, мужественнее почувствовал я себя с той минуты.
Присяга… Недавно я был с молодыми солдатами нашей дивизии, когда они принимали ее возле обелиска-памятника погибшим партизанам, что стоит у моста при въезде в наш город. Какими серьезными были их юношеские, почти мальчишеские лица, когда замерли они в строю, самом торжественном строю в жизни каждого, кому суждено на малые или долгие годы надеть военную форму. Сегодня, в день освобождения, мимо памятника прошли те же солдаты, уже не мальчики — воины. А если пойдем за рубеж, они вернутся оттуда совсем возмужавшими, — ничто так не делает взрослым, как чувство ответственности. Армия — школа мужества, даже если нет войны. Пройти ее полезно каждому. А Вовке — тем более. Слишком много еще в нем неустоявшегося. Пусть пройдет школу армии хотя бы в ее «приготовительном классе» — только солдатом. Нет, я не уповаю в том смысле, что она «довоспитает» Вовку, покроет в этом отношении упущения школы и наши родительские недоработки. Есть такие родители, что грозятся: «Вот возьмут тебя в солдаты, там из тебя человека сделают!» Мы воспитали сына, думаю, не так уж плохо. Но и мне и Рине хочется, чтобы он был лучше. И дело в конечном счете не в том, какую профессию наш сын изберет себе — военную или гражданскую. Важно, чтобы он был предан избранному им делу, чтобы выбор его не был случаен. Но в глубине моей души таится уверенность, что Вовка вернется к прежнему своему решению — стать военным.
Тихо, сбоку поглядываю на Вовку, закурившего новую сигарету. Уже мужчина. Взрослый, ответственный за свои решения перед собой, перед близкими, перед обществом… Как это сказал Маркс в семнадцать лет? Главный руководитель при выборе профессии — общее благо и собственное совершенствование. Мой долг отца — помочь сыну найти этого «главного руководителя». Кажется, я кое-что сумел сделать… Наносное в сыне унесется, основное останется. И мне верится — я еще поздравлю его с принятием присяги. Присяги на всю жизнь.
Мне хочется помолчать, пусть Вовка курит свою сигарету. Пусть размышляет. Не буду мешать.
А я думаю тем временем свое. Через три дня — день его рождения. День совершеннолетия, о котором я размышлял так много и так долго готовился к нему. Досадно будет, если дивизия уйдет раньше этого дня. Но ничего не поделаешь, нас могут поднять по тревоге в любой час. А я так хочу в день восемнадцатилетия сына передать ему то, что отложил для него в мою старую полевую сумку. Передать ему мое наследство…
