Мустафа рвется в военную школу, где носят нормальную современную одежду, а не удручающе старомодные шальвары с кушаком. Его дружок Ахмед замечательно выглядит в военной форме. Зюбейде запрещает мечтать об этой школе, потому что не ждет от военной карьеры ничего, кроме гибели и вечного отсутствия. Раз уж Мустафа не хочет быть священником, мог бы стать купцом и приносить в дом деньги.
Мальчик сговаривается с отцом Ахмеда, армейским майором Кадри, и без ведома матери сдает вступительные экзамены. Его принимают, и он ставит мать перед свершившимся фактом. Зюбейде отказывается отпустить его в школу, где требуется ее письменное согласие, и тогда Мустафа говорит:
— Когда я родился, отец подарил мне саблю, повесил ее над моей кроватью. Ясно, он хотел, чтобы я стал военным. Я рожден солдатом, им и умру.
Зюбейде почти согласна, но все еще колеблется, и тут ее посещает удивительно реальный сон, в котором Мустафа сидит на золотой подставке у самой верхушки минарета. Зюбейде бежит к нему, но слышит голос: «Если позволишь сыну учиться в военной школе, он останется наверху. Нет — его сбросят вниз». Весьма соблазнительно представить, как Мустафа нашептывает в ухо благочестивой матушке, когда она спит.
Он становится на редкость дисциплинированным учеником. Отказывается участвовать в детских играх, говоря, что предпочитает наблюдать. Играя в чехарду, не желает сгибаться, а требует, чтобы товарищи, раз им приспичило, перепрыгивали через него в полный рост. Ему всего двенадцать, но он проявляет поразительные математические способности. Учитель, которого тоже зовут Мустафа, назначает его старостой класса. Мустафа общается со старшими мальчиками больше, чем со сверстниками, учителя считают его упрямым и трудным ребенком. Он держит себя с ними на равных.
Мать выходит замуж снова; Мустафа, мучимый ревностью, тревогой и отвращением, отказывается жить в доме отчима, но у него появляется сводный брат, армейский офицер, который вдохновенно наставляет его в вопросах чести и долга, учит никому не спускать оскорбления словом или действием. Брат дарит мальчику выкидной нож на случай хищных притязаний определенных мужчин, но велит бездумно его не применять. Сам Мустафа явно предрасположен к прекрасному полу, так что опасность для Добродетели исходит скорее от него.
Учитель Мустафа дает мальчику прозвище, чтобы их не путали. Это новое имя он будет носить всю жизнь: «Кемаль», что означает Совершенство.
Город, о котором идет речь, окончательно разрушили два землетрясения 1956 и 1957 годов. Сейчас его населяют лишь маленькие ящерицы и огромные цикады. Меж камней пробивается жесткая трава, а трели соловьев, чьи массовые ночные импровизации сводили жителей с ума и не давали уснуть, теперь разносятся над морем битой кладки и тихой рекой, ныне задумчивой и печальной. Немногие крестьяне, что обрабатывают полоски земли на берегах, смотрят на руины, где ребятишки ищут старые ножи и монеты, и стараются представить, как здесь было раньше. «Надо бы заново отстроить», — скажут они, а потом кто-нибудь возразит: «Я бы здесь жить не стал, тут полно призраков».
Не так давно приезжали епископ с Родоса и имам из Фетхие. В развалинах церкви Николая Угодника они вместе помолились о возрождении общины и города, где бок о бок жили христиане, говорившие только по-турецки, но писавшие греческими буквами, и мусульмане, которые тоже говорили только по-турецки, а в письме пользовались греческим алфавитом. Ни Бог, по известным только Ему резонам, ни турецкое правительство, по убедительным финансовым причинам, не откликнулись на молитвы епископа и имама, и город Эскибахче, во времена Византии звавшийся греческим именем Палеопериболи[11], пребывает без эпитафии в мертвом сне, и никто его не помнит.
Когда город был жив, оштукатуренные стены домов красили веселой темно-розовой краской. Невероятно узкие улочки больше походили на проходы, но гнета тесноты не ощущалось, поскольку дома располагались по склону долины, и каждое жилище получало свет и воздух. Вправду казалось, что город изумительно спланирован древним гением, чье имя утрачено, и другого такого места не сыскать во всей Лидии, Карии и Ликии. Нижние помещения каждого жилища высекались прямо в скале, многие с просторными кладовыми, уходившими в глубь горы, точно первые обитатели коротали скучные зимы, прорубая себе погреба. В стенах выдалбливались ниши для печей, оружия и медной кухонной утвари.
Летом в нижних комнатах стояла благословенная прохлада, а зимой в них обычно держали скотину, отчего становилось теплее в помещениях наверху, куда забирались по деревянной лестнице или ступеням, вырезанным в скале. В верхних комнатах устраивали очаг, вдоль стен расставляли диваны, а посредине клали красивый ковер.
Крышу делали почти плоской, и получалась лишняя комната, где жили в хорошую погоду. Там же собирали дождевую воду, которая стекала в громадный бак, пристроенный сбоку. Это на большую часть года избавляло женщин от муки таскать воду из колодца или с полноводной реки, прорезавшей равнину у самого подножия склона, где почти у каждого жителя имелся огородный надел. В каждом доме устраивали земляной клозет, который в жару приходилось часто выгребать, иначе мухи житья не давали. Некоторые пользовались сортиром, лишь когда женщины стряпали, — тогда мухи покидали клозет и увлекались исследованием продуктов.
Конечно, не все жилища устраивались по такому образцу. За столетия население слегка увеличилось, на окраинах и на противоположном склоне появились обычные дома, разделенные на мужскую половину, где принимали гостей, и женскую — закрытую для чужих. Тем не менее, обычай прорубать в скале дополнительные помещения сохранился и в этих домах, где возводились мощные, толщиной в руку стены, а в комнатах стоял безмятежный полумрак, отчего не ощущалось течение времени.
Правда, в некоторых домах обитало столько народу, что жизнь превращалась в сущий ад, поскольку и ныне существующий во многих местах обычай требовал, чтобы сыновья приводили жен в отчий дом. Если в семье имелось много женатых сыновей, плодивших бесчисленное потомство, в доме негде было приткнуться, чтобы вздремнуть, уединиться, и домочадцы беспрестанно цапались, особенно в скверную погоду. По смерти главы семьи сыновья с женами и детьми переселялись в новые дома, цикл начинался заново, и первые несколько лет было непривычно и удивительно жить в собственном просторном доме.
За городом поросший кустарником склон холма плавно переходил в гребень, а за ним образовалась небольшая впадина, которая, если б немного постаралась, могла бы превратиться в долину. Ровную землю безжалостно искорежили сдвиги пластов на севере Африки и Аравии, и здесь появились вертикальные каменистые провалы. Многие из них ликийцы превратили в роскошные могильники, а в одном добывалась известь. Дальше, за следующим гребнем, шел крутой каменистый спуск к оживленным водам, где Эгейское море соединялось со Средиземным. В этой пустоши, пригодной лишь для коз, между городом и морем, среди ликийских гробниц поселился человек, который стал известен как Пес и превратился в привидение, не успев толком умереть.
Бывает, по лицу человека видно, какой смертью он умрет, а иногда это ясно из образа его жизни. В случае с тем, кого прозвали Пес, не вызывало сомнений, что умрет он в одиночестве и нищете, поскольку сам недвусмысленно выбрал себе такую жизнь.
Каратавук и Мехметчик были тогда совсем маленькими, но навсегда запомнили день, когда появился Пес. Матери послали их собирать дикую зелень — сотни разных травок росли на склонах и по краям пастбищ. Все травы были съедобные, только некоторые очень горькие, пока не привыкнешь и не научишься ценить их изысканный вкус, напоминавший грецкий орех, чеснок и лимон. Все найденное мальчишки запихивали в котомки из козлиной шкуры и нарочно тянули время, чтобы не возвращаться домой, где их могли нагрузить новой работой. Иногда матери посылали их собирать кизяк — высохший навоз, которым топили печки, поскольку все деревья уже вырубили, а козы обгрызли почти весь кустарник. В сборе кизяка одно было хорошо — находить обитавших в нем интересных разноцветных жуков.
Мальчики сидели на краю заросшей тропинки, бежавшей мимо хорошо сохранившихся развалин римского амфитеатра, где горожане до сих пор проводили большие собрания и праздники, и лениво бросались камешками, стараясь попасть в мышиную норку.
— Может, нам туда пописать? — предложил Мехметчик. — Мышка выскочит, и мы ее поймаем.
Каратавук нахмурился:
— Я не хочу ловить мышь.
Он всегда старался выглядеть серьезным и старше своего возраста, но сейчас отказался писать в нору и выгонять мышь, скорее всего, потому, что не ему первому пришла в голову эта идея.
