Пес впервые взглянул на детей и улыбнулся.
Эта улыбка была столь чудовищна, что дети взвизгнули и сломя голову бросились бежать, спотыкаясь о камни и обдираясь о колючки. Дросула, Филотея, Каратавук, Мехметчик, Ибрагим и Герасим на всю жизнь запомнят это жуткое зрелище, оно вечно будет сниться им в кошмарах, а иногда внезапно возвращаться наяву.
Вечером священник отец Христофор и имам ходжа Абдулхамид столкнулись у гробницы, куда явились с одной целью — выяснить, не их ли паствы незнакомец. К тому же их, как и детей, а может, даже сильнее, томило любопытство, особенно после того, как ребятишки всем рассказали об уродстве пришлеца.
Ходжа Абдулхамид, спешившись с норовистой изящной Нилёфер, на всякий случай привязал ее к кусту олеандра, и тут с другой стороны появился взмокший от подъема по крутому склону отец Христофор, который выбрал путь короче, но труднее.
Коснувшись правой рукой груди, губ и лба, Абдулхамид сказал:
— А, имансиз-эфенди, ияй акшамлар[12].
Священник улыбнулся, повторил цветистый жест и ответил:
— И вам добрый вечер, апистос-эфенди.
Оба уже много лет с удовольствием приветствовали друг друга «господин неверный», один по-турецки, другой по-гречески, и водили сердечную дружбу, основанную на взаимном уважении, но сдерживаемую опасением, что их прихожане подобного приятельства не одобрят. Они приходили друг к другу в гости только затемно, охотно проводили ночи напролет в долгих, а иногда горячих богословских дискуссиях, которые изводили их домашних, не давая уснуть, и обычно заканчивали тем, что кто-то из двоих говорил: «Ладно, в конце концов, мы оба — слуги Книги».
Священнослужители встревожили Пса, когда сразу оба появились на пороге его нового пристанища. Не часто христианский священник с кудлатой бородищей, в просторных черных одеждах и высокой шапке просовывается в дверь одновременно с имамом в белом тюрбане, зеленой накидке и с расчесанной бородой. Пес съежился, закрыл лицо руками, словно защищаясь, и скорчился в углу, где перед тем пребывал в полном покое созерцания.
Ходжа Абдулхамид и отец Христофор переглянулись.
— Мерхаба[13], — сказал священник, надеясь, что такое неформальное дружеское приветствие ободрит дрожащего человека.
— Селям алейкум, — поддержал имам, желая подчеркнуть приветствием, что они пришли с добрыми намерениями. — Мы хотим узнать, кто ты и не нуждаешься ли в чем, — продолжил он, стараясь говорить мягче.
Человек опустил руки и посмотрел на пришедших. Потом вдруг мазнул пальцем по стене и сажей написал на скамье что-то арабской вязью, которую священник не понимал. Видя замешательство приятеля, ходжа Абдулхамид перевел:
— Это означает «Пес». Может, хочет сказать, что он нечистый. Откуда ты?
Пес опять набрал на палец сажи и написал. Имам снова перевел:
— «Ад».
— Мы пришли узнать, нужна ли тебе помощь, — сказал отец Христофор.
Пес написал: «Ялниз кальмак истерим».
— «Оставьте меня в покое», — пояснил ходжа Абдулхамид.
— Мы принесем тебе еды и одеяла, — настаивал священник, но тут Пес улыбнулся, заставив гостей испуганно отпрянуть.
— Господь милосердный! — воскликнул имам.
Мне было лет одиннадцать, и я узнала, что Ибрагим заболел, а у нас в доме не нашлось свечек, чтобы поставить в церкви, тогда я стащила со стола хлеба с фигами и пошла искать нищего, но поблизости не оказалось никого, кроме Богохульника, а он ужасно плохой, никто в городе его не любил, потому что он всегда говорил пакости, завидев священника, и мне не хотелось отдавать ему хлеб с фигами, но другого нищего так и не нашлось, и я сказала Богохульнику: «На, Ибрагиму нездоровится», а Богохульник знал, что милостыня исцеляет больных, и повел себя хорошо, он ответил: «Пусть хворый поправится, и да укрепит тебя Господь, девочка», и скоро Ибрагим выздоровел, а я с тех пор всегда подавала Богохульнику, если никто не видел.
Это случилось после дня святого Николая, когда все парни, что уехали в большие города, вернулись домой на праздник, и это для нищих лучшее время, потому что парни напивались и становились щедрыми, и только Богохульник ничего не получил, пока я не дала ему хлеб и фиги.
Мустафе Кемалю семнадцать лет, он учится в военной школе в Манас-тире. Идет 1898 год, греческие и славянские бандиты-освободители по-прежнему баламутят район у подножия горы Пелистер, и даже в самом училище происходят злобные бандитские стычки. Греция посылает нерегулярные части сражаться с оттоманами на Крите, и Султан объявляет войну. Улицы забиты солдатами, барабанщиками и ура-патриотами. Мустафа собирается бежать и вступить в армию, но война оказывается очень короткой, и ему приходится ждать следующей.
Школьный учитель истории просвещает его в вопросах политики, а восторженность мальчика по имени Омер Наджи, который пишет стихи, заставляет Мустафу обратиться к литературе. Он изучает ораторское искусство, пробует сам сочинять стихи. Еще один его товарищ — Али Фетхи, тоже македонец, без ума от французской философии. Мустафа стыдится своего слабого французского, но понимает, что этот язык — ключ к европейской цивилизации, и в свободное время посещает занятия, которые ведут французские монахи-доминиканцы. Вскоре они уже обсуждают с Али Фетхи восхитительные запрещенные работы Вольтера и Монтескье.
Дома в Салониках светское и сексуальное образование происходит еще стремительнее академического. Мустафа избегает мусульманские кафе, но посещает «Кристал», «Олимп» и «Йонио», где можно сыграть с приятелями в нарды на деньги, выпить пива и закусить в компании разнузданных греков. Он берет уроки танцев и ходит в кафешантаны, где играет музыка, а танцуют еврейки, итальянки и самые экзотичные девушки Леванта[14], которые затем подсаживаются за его столик и флиртуют. Мустафа понимает, что девушки неверных занятны, пылки и манящи, потому что им позволено такими быть, в отличие от подавленных, заточенных и необразованных женщин его нации, которые лишь в редких случаях бывают общительнее и привлекательнее буйволиц. В борделях он иногда развлекается бесплатно, потому что девушкам очень нравится его внешность и необычные голубые глаза. Девочка из добропорядочной семьи, где он служит гувернером, без памяти влюбляется в него.
Однажды Мустафа оказывается на железнодорожном вокзале со своим поэтичным другом Омером. Военная лихорадка разгорается, войска грузятся в эшелоны. Группа дервишей в высоких остроконечных шапках и широких одеждах изо всех сил дует в дудки и флейты, лупит тарелками и грохочет в барабаны, исходит слюной, верещит и вращает глазами. Обычные люди вокруг заражаются истерикой, вопят и падают в обморок в припадке фанатизма.
Видя это, пораженный Мустафа Кемаль испытывает жгучий стыд за свой народ. Кровь приливает к щекам, гнев перехватывает горло. Он угадывает явные симптомы духовной и умственной незрелости, чует возмутительную отсталость, полную неразумность и легковерие, готовые выйти на поверхность, и все больше убеждается, что ислам тянет его народ назад и держит за дверью, которая отделяет средневековье от современности. Он никогда не поймет, почему столь многие хотят оставаться за этой дверью во мраке своего узкого кругозора и постоянно ищут утешения и опоры в предвзятых, однако неизменных постулатах.
10. Как Каратавук и Мехметчик стали Каратавуком и Мехметчиком
— Спорим, мой отец сильнее твоего, — сказал Мехметчик, которого тогда еще звали настоящим именем Нико.
— Чего? — переспросил Каратавук, чье настоящее имя было Абдул. — Мой отец сильнее, чем твой и все твои дядья вместе взятые. Если хочешь знать, во время землетрясения он стоял в дверях и один удерживал дом целых два дня.
Мехметчик недоверчиво нахмурился:
— Какого еще землетрясения?
— Оно было еще до нашего рождения, дурень.
— Я тебе не дурень, болван!
— Как же не дурень, когда самый настоящий дурак?
— Вот мои сестры — дуры, — поделился Мехметчик. — Сидят себе и шепчутся, а если кто-нибудь входит на их половину, прикидываются занятыми.
— Все говорят, твоя сестра Филотея — красавица, — сказал Каратавук. — Мне так не кажется.
— Она красивее всех на свете. Когда вырастет, выйдет за самого Султана-падишаха и будет присылать нам из Константинополя деньги и сласти.
— Ибрагиму это не понравится! — хихикнул Каратавук.
Все подшучивали, что маленький Ибрагим по уши влюблен в Филотею, хотя им еще и десяти лет не исполнилось. Филотея держалась с ним, как с бродячей собакой, ждущей, чтоб ее приласкали, но привыкла к его молчаливому почтительному обожанию и чувствовала себя неуютно, если на прогулке не видела, как он тащится в отдалении следом, прикидываясь, что тычет палкой по углам, а Филотея его нисколько не интересует.
