— Курта не тронь, отец! Ты же знаешь, что от него осталось только имя. Его нет. И пусть он был настоящим нацистом, но какое это может иметь значение теперь, когда его нет?
— Какое? — ехидно переспросил Аугуст. С минуту помолчал, задержавшись у кресла и нервно впиваясь пальцами в его мягкую спинку. — А ты знаешь, сколько стоят русские кружева, которые он прислал тебе из-под Смоленска? Ты знаешь цену тем соболям, что он прислал из-под Москвы? Знаешь цену всем его посылкам? Знаешь?! — Голос Аугуста засвистел тонкой фистулой. Он оторвался от кресла и пошел по кругу в другую сторону, заложив руки назад.
— Ну, отец, если говорить прямо, ты тоже не святой. Сколько русских пленных работало у тебя после той войны? Сам рассказывал...
Она не успела договорить. В нижнем этаже что-то загремело, послышался женский крик и почти одновременно зазвенел звонок. Берта побежала открывать дверь. Аугуст остановился возле кресла с независимым видом, вцепившись одной рукой в спинку и выставив вперед ногу в модной лакированной туфле.
Как только Берта повернула ключ, в дверь, широко распахнув ее и оставив настежь открытой, не вошел, а ворвался невысокий капитан. Он едва не сшиб Берту, стремительно наскочив на нее, прошел прямо в столовую и от порога приказал не допускающим возражений тоном:
— Освободить квартиру. Немедленно!
— ?
— Этот дом нужен для обороны. Весь дом освобождается.
— Но... — начал было Аугуст.
— Никаких «но»! Немедленно!
— А как же...
— Немедленно!
Капитан быстро шагнул к столу, сорвал с него скатерть. На пол полетела цветочная ваза, а капитан, бросив скатерть к двери, прошел к окнам и начал срывать занавески, швыряя их тоже к порогу.
В квартире появились четверо солдат. Они принесли на носилках кирпич и стали закладывать им окна. Мебель с треском и хрустом сдвигалась в кучу. Через несколько минут квартиру, только что тихую и опрятную, узнать было невозможно.
— Так куда же мы?.. — через великую силу не спросил, а с хрипом простонал Бенке, топчась у двери по скатерти и занавескам.
— В подвал сто тридцать второго дома, — рявкнул капитан. — Быстро!
Что было дальше в их квартире, ни Аугуст, ни его жена, ни дочь не помнили. Они взяли с собой не то, что было нужно, а то, что подвернулось под руку, и оделись в то, что было ближе. В три больших узла попало много вещей, без которых вполне можно обойтись, и почти не оказалось предметов первой необходимости. Правда, Маргрет успела бросить в узел кусок копченого сала, две банки с консервированными яблоками, буханку хлеба, зачем-то туда же положила чайные ложечки. Выгребла из аптечки коробки с таблетками, спринцовку, градусник и все — туда, в узел.
Они спустились по лестнице и вышли в темноту холодной ночи. Уличные фонари не зажигались давно, окна в домах по приказу властей плотно завешивались изнутри.
Сто тридцать второй дом был недалеко. Он стоял не в ряду других, а отступив в глубину двора. Чтобы попасть в него, стоило пересечь ближайшую улицу, обогнуть широкий газон, огороженный низкой решеткой, и перейти через большой двор, в глубине которого и находился этот мрачный старинный дом.
По тротуару в ту сторону шло много людей. Слышались пыхтение, всхлипывания, сдержанные стоны. Смутно белели узлы, качались на плечах чемоданы, катились детские коляски, наполненные вещами, а детей несли на руках.
В подвале толпился народ. В большом помещении, куда вошли Бенке, под потолком тускло горела единственная электрическая лампочка. Все углы — заняты, у стен тоже разместились люди.
Аугуст, осмотревшись, прошел к противоположной стороне, где заметил свободное место, поставил на пол узел. Берта и Маргрет опустили свои узлы рядом.
— Ну, вот мы и на новой квартире, — пытался пошутить Аугуст, но слова его прозвучали так скорбно и до того некстати, что Маргрет, еле сдерживавшая слезы, горько, истерично заплакала. Берта тут же полезла к узлу, в который мать высыпала чуть не всю домашнюю аптечку. Однако, видя всеобщее горе, Маргрет быстро успокоилась.
Сидеть на полу неудобно. А ведь здесь предстоит еще спать. Сколько времени проведут они в этом подвале — никто не мог знать.
Ночь прошла, как в тумане. Никто не спал, но и разговоров не получалось. Каждый переживал свое горе в одиночку, по-своему, хотя и горе у всех было одинаковое. Но к утру прошло первое ошеломление.
Кто-то уже готовил завтрак на примусе, предусмотрительно взятом с собой. Другие ворчали на владельца примуса. И было за что: воздух в этой бетонной коробке сделался за ночь и без того невыносимо тяжелым.
У дверей вдруг заговорил радиоприемник, подключенный к световым проводам. Хозяин настроил его. Из репродуктора неслись то обрывки каких-то песен, то слышалась музыка, то голос оратора...
Транслировалась речь Геббельса, в которой он со всей страстностью утверждал, что неприступная крепость Данциг никогда не будет взята русскими... Захватить ее с помощью современного оружия совершенно невозможно...
Ко всему привыкает человек. Люди в подвале мало-помалу начали мириться со своим положением. И, может быть, как-то обжились бы здесь, но накануне следующего утра услышали разрывы снарядов.
С этой минуты все внимание, все помыслы обратились туда, к грозным звукам боя, которых давно и с ужасом ждали. Людям пришлось провести в душном подвале не одни сутки...
После первых, еще глухих выстрелов обитатели подвала притихли, как перед страшной грозой, говорили шепотом, не смея дать волю своему голосу. Но бой разгорался, и через какое-то время людям в подвале, чтобы слышать друг друга, пришлось кричать изо всех сил.
Свет погас. В нескольких местах зажгли плошки, принесенные на всякий случай. Временами грохот несколько утихал, и тогда слышались истеричные всхлипывания женщин, плач детей, беспомощные, растерянные мужские голоса.
Новый шквал огня властно заглушил все звуки. При тусклом свете сальных плошек, слабо теплившихся в разных местах подвала, в густом, спертом воздухе, как в страшном кошмарном сне, можно было видеть залитые слезами лица, встрепанные волосы, наполненные ужасом глаза, хотя ни один снаряд еще не тронул этого дома.
* * *
Но вот в подвале услышали, как наверху загремела мебель, потом застучали крупнокалиберные пулеметы и автоматы. Это отступающее подразделение заняло дом в глубине двора, а через несколько минут здание дрогнуло, и взрыв тяжелого снаряда заглушил на мгновение все другие звуки.
Словно из этого взрыва и продолжая его, в подвале раздался душераздирающий женский крик. В дальнем углу женщина, освещенная неярким огнем плошки, держала на вытянутых руках младенца с безжизненно опущенной головкой. Крик ее заставил всех замолчать. Соседка подхватила ребенка, осмотрела его и, убедившись, что он мертв; осторожно положила у ног матери на цементный пол.
А мать все кричала, и было удивительно, что в таком, казалось бы, хрупком теле столько силы. Руки ее отчаянно терзали одежду, обнажая неестественно белую грудь, черные спутавшиеся волосы бились по плечам, остекленелые глаза округлились и сверлили пустоту перед собой.
Рядом поднялся седой старик, похожий на профессора. Он взял женщину за руки, соседка ухватила ее сзади за плечи, и им удалось посадить ее на разостланное одеяло.
Крик сразу умолк. На миг стало непривычно тихо. Молчали даже маленькие дети. В этой тишине были отчетливо слышны шаги старика по цементному полу. Он вышел на середину помещения, взъерошил редкие почти белые вьющиеся волосы, поправил маленькие очки и, тряхнув бородкой, обвел взглядом притихших людей.
Наверху снова послышалась перестрелка.
— Господа! — сказал старик высоким пронзительным голосом с заметным польским акцентом. — Господа! Люди! Немцы! — привычным движением поправил очки и уже мягче продолжал: — Настал час испытать то, что перенесли русские женщины и дети на своей земле...
— Что случилось с ребенком? — перебил Аугуст Бенке.
— Он мертв, — ответил старик. — В испуге она сильно прижала его, и ребенок, видимо, задохнулся... Дело не только в этом ребенке: нас всех ожидает не лучшая участь. Волею бога мы испытываем теперь то же самое, что перенесли русские в своих домах.
— Нет, еще не то! — снова перебил Бенке. В порту он слышал много рассказов бывалых солдат и знал больше, чем писали в газетах.
— Это не имеет значения, — сердито покосился на него старик. — Я предлагаю... Кто хочет остаться живым... Я предлагаю поднять белый флаг и пойти на ту сторону.
— К коммунистам?! — завопил от дверей толстый мужчина, хозяин радиоприемника. — Вы провокатор! Вы поляк, да?
— Не имеет значения... — смешался старик, в его голосе зазвучали самые высокие ноты. — То есть я хочу сказать, что у нас иного выхода нет. Здесь, в этом подвале, мы задохнемся или будем перебиты раньше, чем город возьмут так называемые коммунисты...
