Строев снял шинель, повесил на крючок у входа и на минутку присел к дощатому самодельному столику, где весело потрескивал белый огонек в карбидной лампе. И в это время он услышал мягкие, осторожные шаги: кто-то неуверенно спускался к нему по земляной щербатой лестнице. «Опять, верно, придется идти к генералу», — с досадой подумал Строев.
— Да-да, пожалуйста, — громко сказал он раньше, чем постучали в дверь, занавешенную старой плащ-палаткой.
Но там, за дверью, все разом стихло. Тогда он поднялся, откинул плащ-палатку и лицом к лицу столкнулся с Панной, — она наконец-то догадалась, что дверь открывается не слева, как обычно, а справа.
— Ты?! — Он неловко посторонился, удивленный и обрадованный ее неожиданным приходом.
— Добрый вечер, Иван Григорьевич.
— Вечер добрый, Панна. Проходи, пожалуйста.
— Я на одну минутку, — сказала она, бегло осматривая его р о с к о ш н о е жилище.
— Это мне досталось в наследство от нашей гвардии. Да ты садись. Если уж пожаловала в гости, то побудь немного, сделай милость. — Он помог ей снять шинель, легонькую, почти невесомую, и повесил рядом со своей с захлюстанными полами.
Она присела на земляную лавочку, снова огляделась.
— Начсандив послал меня в передовую группу медсанбата, — сказала Панна, чтобы сразу объяснить свое присутствие в первом эшелоне управления дивизии.
Начсандив у вас мужик хороший. А ты совсем молодец, что зашла! Я все тут кручусь.
— Это странно, Иван Григорьевич, но у меня сегодня так разболелось сердце…
— Да оставь ты, Панна, свои тревоги!
— Нет, серьезно. Берегитесь вы, право. К чему вам лезть в самое пекло, как в прошлый раз.
— А я никуда не лез. Я стоял на ПП, у стереотрубы.
— Мне рассказывали.
— Никогда ты никого не слушай в таких случаях. — Он опустил свою широкую ладонь на ее округлую маленькую руку, которой она опиралась о край стола, и слабо сжал ее холодные налитые пальцы в знак благодарности за эти наивные заботы.
Она не отняла руки.
И он, клонясь всем корпусом вперед, пытливо заглянул в ее лучистые глаза.
Она не опустила глаз.
Она сама обняла его и, поощряя этой лаской, то целовала его, то горячей ладонью убирала седеющие волосы со лба, то кончиками пальцев оглаживала розовую метку на виске. А он никак не мог преодолеть странного оцепенения. Он будто все не верил ей.
— Да я же люблю вас, люблю, — сказала она, вдруг отстранившись от него с недоумением.
Тогда он тоже обнял ее, слегка, не сильно, и заговорил быстро, горячо:
— А если бы ты знала, как много значишь для меня, для всей моей жизни…
— Знаю, знаю.
— Страшно подумать, что я мог тебя не встретить, мог вообще не знать, что живет на свете такая женщина…
— Ну что вы, право? — снова нетерпеливо и уже капризно перебила она его.
Но он продолжал говорить о ней в самой превосходной степени. Он даже не стеснялся тех высоких слов, которых обычно не терпел за их очевидную и н ф л я ц и ю.
— Боже мой, зачем вы все это говорите? — сказала Панна.
Тогда он понял всю ненужность своей пылкой речи и значение того, что Панна с а м а пришла к нему в этот поздний час. Виноватый, обескураженный, он прошелся по землянке, остановился против нее и увидел в глубоких ее глазах счастливую решимость…
Лампа мигнула раз, второй, начала гаснуть пощелкивая Панна легонько охнула, испугавшись полной свободы своего тела, которым он залюбовался, пока мерцал остаток карбида в лампе. Свет погас. И все потухло, отдалилось. Остался только он. Она мысленно давно привыкла к нему, пытаясь представить его своим мужем. А он такой неловкий, торопливый, — и еще больше неловкий от торопливости! Она успокоила его добрым словом. И тогда он почувствовал себя уверенно. И крутенькая зыбь подхватила Панну и отнесла далеко от берега…
«Опыт чувств, опыт чувств, — думала она, вернувшись к берегу. — Разве чувства могут повторяться?» С чем ей сравнить все это: и свой собственный, удививший ее, порыв, и юную его растерянность?
— Ваня, милый, — сказала она.
Он поцеловал ее в сухие губы. Горько, солоно было на губах, точно и в самом деле хлебнула морской водицы, пока выбиралась оттуда, из глубины, на отмель.
Ее нерастраченная молодость окончательно вернула ему силы. Опять оказавшись на этой мертвой зыби, Панна устало раскинула руки, блаженствуя, как в море, под жарким солнцем.
Потом она долго лежала неподвижно, пока совсем не пропали в глазах солнечные блики и вовсе не утих мелодичный звон цикад. Она поправила одеяло, — от глинистой шершавой стены землянки тянуло холодом.
— Ах, Иван, Иван… — глубоко вздохнула Панна и теперь уже нечаянно поощрила его тихой лаской.
Нет, ей не с чем было сравнивать свое счастье. Да и нельзя, оказывается, мысленно привыкнуть к человеку, полагаясь на житейский опыт. Вот она твоя настоящая любовь, — и все прошлое сразу стало нереальным, никогда не существовавшим. Панна даже подивилась тому, как до сих пор уживалась со своим прошлым, от которого невозможно было избавиться ни сменой квартиры, ни сменой города, ни даже тем, что ты на фронте. Но вступив в новую полосу жизни, ты становишься, наконец, вполне независимой от пережитого.
— Не сердись, милый, я мучила тебя невольно, — сказала она.
— Я понимаю.
— Я ведь и сама мучилась вместе с тобой.
Он улыбнулся: как совершенно просто, естественно перешла на «ты», тем более что с таким упрямым постоянством называла его только «вы». Теперь она в несколько минут почувствовала себя не только равной, но и старшей, и он готов был всегда подчиняться ей, не глядя на разницу в годах и на свою мужскую мудрость. А она и не обратила внимания на эту внешнюю перемену в их отношениях.
— Будь осторожен завтра, под огнем, — говорила Панна уже действительно тоном старшей. — Если с тобой что случится, я не переживу. Знай об этом. — Она принялась остерегать его с той бабьей святой наивностью, над которой раньше сама, бывало, посмеивалась.
Иван Григорьевич не отвечал, и Панна вскоре догадалась по его ровному дыханию, что он уснул, да так крепко, что теперь уж никакие пушки не разбудят. Она обиделась на него. Но подумав, как он устал за эти дни подготовки к наступлению, она смирилась с тем, что Иван оставил ее наедине с ее женскими раздумьями.
Сколько сейчас может быть времени? Панна хотела встать, чтобы посмотреть на свои часы, но, оказывается, они были на руке. Она поднесла руку к глазам. Циферблат светился, однако завод кончился. Когда же это остановилось время? Вот уж поистине: влюбленным не до часов! Она тихонько рассмеялась.
До утра, наверное, еще далеко. С головой закуталась в шерстяное одеяло, чтобы как-нибудь поскорее заставить себя забыться. Но сон не шел, сколько ни отсчитывай секунды, как ни настраивайся на мерный лад. Она сердито переворачивалась с боку на бок, уже не боясь разбудить его.
Наконец поднялась, решив, что все равно не уснет теперь. На ощупь отыскала у двери шинель, достала из кармана электрический фонарик, который подарили ей разведчики, стала одеваться, собирая свои вещички, разбросанные повсюду.
Туго затянувшись на все крючки шинели, аккуратно переделанной по фигуре, она еще раз огляделась — нет, кажется, ничего не забыла, — и подошла к н е м у. Он спал безмятежно, как подросток, намаявшийся за долгий весенний день. Лицо его было бледным, хотя свежий мартовский загар и угадывался меж сквозных морщинок на высоком лбу. Светлая прядка влажных волос лежала на виске, закрывая собой розовый рубчик на левой брови — след легкого осколочного ранения. Добрые, не тонкие губы жарко запеклись. Она постояла над ним с минуту: ей сейчас никто не мог помешать вдоволь насмотреться на него, даже он сам. Потом чуть коснулась губами его черствых губ, осторожно поправила спутанную прядку на виске. И, распрямившись, нетвердо пошла к выходу, вслед за лучиком фонаря, скользнувшим с кровати на пол, с пола на стол, а с дощатого столика на дорогую дверь, уцелевшую от какого-нибудь старинного особняка графа Эстерхази…
Такого еще с ним не бывало: он чуть не проспал выезд на НП. Позабыл вчера завести будильник, который ни разу не подводил его за всю войну. Но вряд ли он услышал бы сегодня и громкий звонок своего верного будильника, если вестовой оперативного отделения штаба еле достучался. Благо, что утро выдалось очень туманное и артиллерийскую подготовку все равно отложили. (На сей раз венгерский туман выручил Строева.)
Бойченко ничего не сказал ему, когда он, уже на НП, расстегнул полевую сумку и принялся за бутерброды с салом, приготовленные на день. Комдив только покосился на него: Строев ел с таким аппетитом, будто целые сутки не брал в рот ни крошки.
Все ждали с нетерпением, когда же рассеется туман, густой и вязкий, как сгущенное молоко. Офицеры — в который раз — начинали проверять связь с полками. Артиллеристы на огневых позициях тоже скучали, поругивая небесную канцелярию. Доставалось ей и от летчиков. Хуже нет сидеть у моря и ждать погоды. Не ахти какое море — Балатон, однако не впервые заставляет оно томиться пушкарей и авиаторов.
