Ну и так далее. Кончалось обращение призывом «Смерть гитлеровским мерзавцам!».
– Смерть, – согласился Некрасов. – Что там еще?
– Обращение «К евреям всего мира!», – сказал Зильбер.
– Строго говоря, это не к нам, а к загранице, – засомневался младший политрук. – Может, пропустим? Еще целых две статьи.
– Разрешите прочесть, – попросил Зильбер. – Интересно же. За границей тоже люди живут.
Обращение было длинным. Звучало оно сильно. «Велико горе еврейского народа. В захваченных городах гитлеровцы предают мученической смерти евреев, еврейских женщин, еврейских детей, евреев-стариков».
Я перестал есть кашу и опустил глаза.
Весь народ предавали смерти, об этом я знал давно. И всё равно не понимал – почему? Ясно было, фашисты звери. Ясно, что они свирепо угнетали нации Европы и вели против нас войну на уничтожение. Ясно, что, если мы проиграем, нам не жить на нашей земле. Ясно, что враг расправлялся с активными коммунистами и комсомольцами – а значит, при случае не пощадит и меня. Но почему евреев истребляли сразу же, поголовно и не разбирая, кто есть кто? Ведь не все евреи были коммунистами, не все ненавидели немцев, наверняка и среди них были враги советской власти, которые могли бы при случае стать вражескими пособниками – полицаями, гестаповцами, переводчиками. Или просто торговцами, ведь немцы поощряли всяческих нэпманов и прочую мелкобуржуазную плесень. Раньше всё было иначе – отец рассказывал, как на империалистической, случалось, ловили евреев, шпионивших в пользу германцев. Очень разные люди были евреи, такие же как все – дерьма не меньше, чем в остальных. Что же они такого сделали немецкому фюреру, что он с ними вот так – беспощадно и навсегда?
Голос Зильбера сделался громче, он читал призывы, один за другим.
– «Бойцы-евреи, будьте снайперами. Бойцы-евреи, метко кидайте гранаты, будьте грозными бронебойщиками, прямой наводкой громите врага! Евреи-летчики, уничтожайте адскую технику гитлеровских полчищ! Пусть ваши имена сияют среди лучших имен советских летчиков, прославленных на весь мир! Евреи-танкисты, идите вперед, отвоевывайте родную советскую землю: там могилы ваших отцов и там будущее счастье ваших детей.
Каждый месяц множатся ряды евреев-гвардейцев».
– Вот станет наша дивизия гвардейской, – заметил Некрасов, – и ряды евреев-гвардейцев еще более умножатся. Минимум на одного старшину второй статьи.
Зильбер хищно поглядел на сидевшего в дальнем углу, рядом с Пимокаткиным, Пинского.
– И минимум на одного красноармейца.
Далее шли пламенные призывы к зарубежным евреям. «Евреи оккупированных германским фашизмом стран, ломайте стены зловонного гетто! Берите в руки оружие! Вступайте в партизанские отряды! Евреи Великобритании и Америки! В этой войне нет места выжиданию. От Иоганнесбурга до Монреаля, от Александрии до Сан-Франциско, евреи, идите в бой… Евреи всего мира! Соберем деньги, закупим тысячу танков, пятьсот самолетов и пошлем их Красной Армии!»
– Точная цифра, – подивился Старовольский. – Финансовые возможности мирового еврейства подсчитаны до последнего американского цента?
Зильбер не обратил на него внимания. «Борьба идет не на жизнь, а на смерть. Между силами реакции и силами прогресса. На стороне реакции – гитлеровская Германия и ее союзники, на стороне прогресса – Советский Союз, Великобритания, Соединенные Штаты Америки и другие свободолюбивые народы… Братья-евреи всех стран! Наступает лето 1942 года. Оно решит судьбу еврейского народа. Это лето должно принести разгром уже надломленной армии Гитлера… Будьте же суровыми солдатами! Под знамена свободы! К оружию!»
Последние слова старшина второй статьи прочел с несвойственным ему воодушевлением. Некоторое время мы молчали. Потом Некрасов сказал:
– Ты, Левчик, конечно, будь суровым солдатом, но как-нибудь больше с немцами, чтобы подчиненные не стонали.
– У меня всё в мэру, – ответил Зильбер и вернул мне «Красный флот». Я печально вздохнул, обнаружив на развороте здоровенную статью член-корреспондента АН СССР Л. Иванова «Война на Тихом океане». Мне давно хотелось разобраться, что же происходит на новом театре военных действий и каковы причины наших, то есть американо-британских, неудач в войне с японскими милитаристами. Да и командирам было бы интересно. Но вместо этого надо было по приказу товарища Земскиса читать из «Правды» статью о летчике.
Я направил луч лампы в свою сторону и быстро отыскал нужный мне материал. Назывался он «Стой, смерть, остановись!» и принадлежал какому-то Александру Довженко с Юго-Западного фронта. Стиль был довольно необычным, и так показалось не только мне.
Не по-газетному мощный зачин звучал, как оперная увертюра. «Встаньте, бойцы и командиры! Обнажите головы! Слушайте, как боролся со смертью изумительный русский летчик, капитан Виктор Гусаров, и как победил он смерть».
– И как же? – заинтригованно спросил Некрасов, отставляя в сторону котелок. Старовольский, покачивая головой, нараспев повторил слово «изумительный».
Виктор Гусаров был ранен во время воздушного боя, в чем ничего необычного не было. Поражало иное – количество подробностей, известных автору статьи, и весьма неординарная манера изложения.
«Смертельная вражеская пуля пробила ему шею насквозь. Плюнул Гусаров кровью и закрыл рот, крепко, крепко сжал зубы. Тогда кровь хлынула из шеи направо и налево двумя струями, как дорогое красное вино из драгоценного сосуда. И понял Гусаров, что он убит, что он умирает».
– Той Довженко там був, чи шо? – удивился Саня Ковзун.
Я пожал плечами.
– «Оторвался он от шестерки, как лебедь от стаи, и пара врагов уже набросилась на него, и кружится, и поливает огнем. Десятки пробоин в машине, уже не служат шасси. Смерть… Гусаров открыл глаза, и вот откуда-то из глубины его души, от лесов и полей, от песен и широты русской натуры заговорил в нем голос жизни, всемогущая воля к победе. Стой, смерть, остановись! Стой! Дай посадить машину на родную землю, а там уж черт с тобой! Пожелал Гусаров, и смерть отступила от Гусарова».
– Нэ вмэр? – спросил с надеждой Ковзун. Я тоже вдруг понадеялся, что летчик Гусаров останется жив.
Увы, смерть только отступила, не ушла. Когда истребитель без шасси приземлился, сидевший в нем капитан Виктор Гусаров был мертв. А Александр Довженко снова завел свою песню: «Воины великой советской земли, братья мои! Это был великий человек! Слава победителю!»
Когда я кончил, Старовольский пробурчал:
– Олэсь Довженко у свойому рэпэртуари. Товарищ Земскис лично велел прочесть?
– Да. Лично.
Младший лейтенант переглянулся с младшим политруком.
Не знаю, был ли он лично знаком с Александром Довженко или просто что-то у того уже читал. Мне такой автор был неизвестен. Я знал лишь кинорежиссера, который снял картину про Щорса, красивую такую, с песнями и плясками. Полфильма на украинском языке, я даже не всегда всё понимал. Довженко же из газеты был просто идиот, напоминавший чем-то комиссара Земскиса. Как сказала бы мать, невыносимый пошляк. Хотя фильм про Щорса тоже местами был, прямо скажем, не очень. Слишком много в нем болтали, особенно про Украину. Она, конечно, родная и несчастная, и любить ее надобно из всех последних сил, но когда все только об этом и талдычат, как-то не больно верится.
Некрасов зевнул. За ним зазевали другие, и даже Старовольский. Мне тоже чертовски хотелось спать, было порядком за полночь. Немцы почти не стреляли, наши молчали тоже.
– Что у нас еще? – спросил младший политрук, прикрывая ладонью рот.
– Статья Ильи Эренбурга. «Оправдание ненависти».
– Воздержимся? – с надеждой спросил Старовольский.
– Перенесем на следующий раз, – дипломатично рассудил Некрасов.
– Покурить бы надо, – сказал, алчно щурясь на газеты, Молдован.
– А это пускай мой помощник решает. Как Аверин, отдадим на растерзание «Правду» с «Красным флотом»?
Я моментально принял решение, для меня максимально выгодное.
– «Красный флот» мне дал товарищ старший политрук, его я должен вернуть. А «Правда» ваша, пусть терзают, если не жалко. Только я Эренбурга сохраню.
Некрасов согласился. Лишенная Эренбурга «Правда» пошла по рукам. «Красный флот» со статьей о Тихом океане остался у меня. Аккуратно сложив, я засунул его в нагрудный карман гимнастерки.
– Эренбурга дашь почитать? – спросил Шевченко, забирая свою долю «Правды».
– Мне тоже, – присоединился Зильбер.
Я милостиво согласился.
В течение двух дней я сделался чертовски важным человеком. Подумать только – благодаря случайной царапине, которая почти перестала болеть. Правда, коричневое пятно на заштопанном рукаве гимнастерки осталось и было довольно заметным.
– Товарищ младший политрук, – неожиданно спросил Некрасова Мухин. – Объясните, пожалуйста, темному человеку, кто такие демококи?
Мы с Шевченко прыснули. Оказывается, бытовику всю дорогу не давало покоя непонятное слово, которым обозвал его Некрасов. Младший политрук, не вдаваясь в подробности, дал собственную трактовку:
