— Ты погляди как следует! — услышал Черенков. Олег до этого говорил что-то еще, но Черенков не слышал, видел только, как тот шевелил губами и потряхивал головой. — Иногда вот так сунешь куда-нибудь, а потом лазишь, лазишь — склероз, и все. А Тима — что ты! Глупость… Я же его сам поднимал в Понырях…
Черепков внимательно посмотрел на соседа. Как он свеж! Точно вчера и капли в рот не брал… Умылся — и как снова родился. А ведь хлестал вечером без заминок, больше пол-литра выдул один, и все как с гуся вода… Вахлак он только на вид, раскрывай варежку. С какой стати он так отметает студента? Что это ему дает? Не просто же — от щедрости души? Факт… И студент, мол, ни при чем, и мы, мол, все — тоже. А иначе бы чего мне не клепать на того же очкарика? Кати на него бочку — теперь все будешь, прав. А тут получается так, что все — чистенькие, у всех хата с краю. Ну, жу-ук!..
Черенков глядел на Олега, не мигая, и тот замолчал и отвел глаза в сторону. А слово перехватила Надя.
— Это мог сделать любой, кто ночью проходил мимо, — сказала она. — Часы, допустим, упали, а с полу и ребенок поднимет.
— Надо сказать проводнику, — предложил кто-то Черенкову.
— А вот и она, — проговорил Олег, увидев направляющуюся к ним Люду. Девушка разносила чай.
7
Пока добирались до места, Черенков успел высказаться перед Бегуновым о проводниках — в частности, о молоденькой, в куцей — выше ног — юбке. Но юбка — черт с ней, сейчас не в этом дело, — хотя вагон — это тоже, между прочим, не бордель. А вот как она себя ведет — это театр…
Проводник, говорит, отвечает за ваш покой и безопасность. Правильно. А ты где была всю дорогу? Юбку сушила? Мы, говорит, вам не сторожа — караулить у каждого… Да? А за что ты деньги получаешь? А? Хвостом крутить в другом месте надо. Тут надо работать… Вот вчера какие-то арапы охмурили солдата. В карты. Накололи — будь здоров! Кто они такие? Как попали в вагон? Кто тут, в конце концов, смотрит за порядком? Что за лавочка такая?
Верный себе Бегунов согласно кивал на ходу головой, но молчал. То, что сообщал ему обиженный и злой Черенков, не мешало делу — нужно было подготовиться к своей первой оценке положения. Часы — часами, если и украли, — тут дело, наверно, с концами: поезд не обыщешь и даже вагон не обыщешь. А может, они уже и того — давно за хвостовым вагоном, тикают где-нибудь на одной из далеких остановок. Это — как стихийное бедствие. В крайнем случае, если пострадавший упрется, будет оформлен акт — по всем правилам, в присутствии лиц, с подписями. А потом, когда минует время и не будет опасения, что обворованный на этом не остановится, а пойдет выше — в управление дороги там, в министерство, акт можно пустить хоть на кулек, под семечки. А вот Фиёнииа — дело совсем другое, теперь уж она с крючка не сойдет…
С этой последней, согревающей душу, мыслью Бегунов и вошел в служебку девятого вагона.
— Вот. Я к ней обратился, а она ноль внимания. На меня же, пацанка, еще и голос повышает, — указал Черенков на Люду.
— Кто дежурил ночью? — спросил Бегунов, хотя это ему было хорошо известно.
— Я, — глухо отозвалась Егоровна. С какой бы радостью ни говорила бы она этого, чтобы не втягиваться, не ввязнуть в неприятности дальше, но делать было нечего. — Я дежурила.
— Ага, — сказал Бегунов спокойно, как будто иного ответа не ждал. — А когда узнала о краже? То есть о пропаже?
— Когда узнала… Когда сказали, тогда и узнала.
Егоровна понимала, что все ее карты теперь — битые, но распинаться перед бригадиром все равно не хотела, ни за что. А он — как же иначе — уже взял дело в руки…
— А когда сказали?
— А как проснулся да хватился — тут и вот…
— А что же ты мне сразу не сообщила?
— Да он только проснулся-то — вот, я уж чай разносила.
— Время-то все равно какое-то прошло! Да в таких случаях!.. — Бегунов глядел на Егоровну, и его острые глаза выражали крайнее возмущение. — Нет, Фиёнина, до тебя, видно, ничего не доходит, ты все равно по-своему сделать норовишь.
— Да ты спроси его, он минуту назад пришел, — пыталась Егоровна навести ясность и оборачивалась за поддержкой к Черенкову, но тот молчал.
— Надо составлять акт, — сказал, обнажая зубы, Бегунов.
8
Когда она была моложе, ей часто писали благодарности. Вот так же разыскивали бригадира, брали у него общую тетрадь для жалоб и предложений и выносили в ней благодарности за чуткость и отличную работу. Спали пассажиры на голых досках крашеных полок — постели появились куда позже, — не всегда кипятком удавалось их напоить, не оказывалось его в станционных кубовых, а вот на тебе — писали благодарственные отзывы. Много их, самых разных людей, прошло у нее перед глазами. Кого тотчас забывала, едва успевала высадить, кого помнила не один месяц, а то и год…
…В одной из первых поездок — еще на Ригу — перевозила в общем вагоне паровозную бригаду. Двое из нее отзоревали, отужинали и быстро угомонились, а третий, помощник машиниста, молодой еще, как присоседился сбоку, так и просидел, продежурил с нею до утра. Сам притянулся и ее привязал.
Вначале вроде как смешно показалось: и чего это высиживает, чего говорит-рассказывает — как исповедуется? Выскакивала на каждой станции с флажками под мышкой и все думала: ну, ушел — когда-то же надо уходить… А возвращалась в служебку — та же картина: сидит себе Леня, улыбается, показывает рукою подле себя — садись, мол, я ожидаю, садись. Какой был любезный, с первой же минуты… Другие — больше, конечно, подвыпившие, — если уж проникали а дверь да если сразу не приструнила, — тут же руки в ход. Леня — нет, терпеливо выждал свое, не минуту, значит, искал… Притянулся… Молодая была! Сколько сердца на него истратила!..
Бывало, едва сойдут пассажиры в Риге, уже заноет сердце: вот-вот должен подойти. Все глаза проглядит, на любой шорох у вагона выскакивала — за уборку никак не взяться. Только и думы — о встрече, о первом его появлении: как это на этот раз произойдет… У нее-то график твердый, постоянный — каждый седьмой день прибывали на конечную, а Леня выходил по вызову, всякий раз неизвестно какой маршрут выпадет, он работал на товарных. После выгрузки почты и багажа состав перегоняли в тупик, там уж и уборку вела и опять ждала и ждала. А уж когда появлялся кровинушка, улыбался своей светлой улыбкой, — тут и истаивало сердце. Все забывала, истинный бог…
Молодая была… То ли было соображение! Все без оглядки делала, будто все только вперед шла. Точно терять было нечего.
Товарки всё, конечно, видели; кто и завидовал, кто и не понимал. И у них всякое бывало в дальних дорогах — мало кто утехам не рад, особенно свежим да коротким. А тут, видели, — всерьез. Но она ни у кого не крала. Семен ее, муж, давно уже на сторону глядел, только числился законным супругом. И терзал ее в ревности только для виду, шельмовал больше, чтобы самому оправдаться перед людьми.
Так и встречались с Леней в вагоне, ни в чем не рядясь, не помня себя от радости. Душа пела песню — так бы назвала это время. Она, верно, давно носила ее в себе, носила неопознанной, неуслышанной. Эта песня души искала выхода, просилась наружу — всеми нервами она это слышала, да словно не хватало сил выпустить ее на волю.
Но не бывает счастье долговечным. Кто-то передал-таки, нашептал что-то Семену… Он и до этого особо не берег рук при скандалах, а уж тут, как говорят, сам бог велел. Все стерпела, потому как все равно была виноватая. А Семен — ясно видно было — только и ждал этого случая, чтобы совесть облегчить, хотя бы в глазах детей. А умом-то он давно был на другом конце города. С тем и оставил с двумя девками — в восемь да в пять годов. А ничуть не жалела, Леня так широко душу открыл, так открыл глаза ее собственные — не узнавала себя.
Только коротко было счастье, как в старых песнях. Пропал Леня, так вот взял и пропал. Как уехал в другое место. В первый раз не встретились — прошло без особой тревоги, во второй, через неделю, уже руки дрожали, все валилось из них, как из ватных. А когда, еще через неделю, опять понапрасну промаялась весь вечер и ночь и проглядела насквозь прогалок, которым Леня выходил обычно к тупику, поняла: не придет. Поняла это еще раньше, но словно ослепла, хотела ослепнуть. В этом позже призналась самой себе, когда время отошло и вылетела дурь. Дурь… Это она сейчас так думает, когда все давно отхлынуло и душа зачерствела, а что было тогда, если вспомнить!.. Леня, Леня… Один такой ясный и встретился на пути, и долгие годы еще как все равно светил огоньком в дороге и сердце согревал.
Сидит она, бывало, на перегоне — только и думает что о нем, и все хорошее, приятное. Долго уходил из души — как истаивал.
А чего только не увидишь в том же вагоне. Когда не задумываешься ни о чем, когда не до этого, все идет вроде бы обыкновенно, как и должно быть, и нечему удивляться. А как представишь все, к чему касалась, — боже ты мой! Сколько перевидено, сколько разных людей прошло перед глазами — большие тысячи. И все куда-то торопятся, едут, чего-то ищут. Кто от нужды бежит, а кто и сам не знает что делает — на мир поглядеть захотел, деньги потратить да вернуться с радостью туда, откуда снялся.
