Кованду известие о покушении страшно взволновало.
— Братцы, — кричал он, колотя себя кулаком в грудь. — Ведь вот какая была возможность, а они испортили все дело! Ослы там сидят в генеральном штабе, а не генералы! Каждый, видимо, метил на место покойничка. Карьеристы, сукины дети, трусы этакие! Надо бы одному из них не пожалеть себя, сунуть гранату в карман, пойти к этому фюреру да охаживать его, пока граната не разорвет его самого, а заодно и того живодера. А они вместо того понадеялись на адскую машину — это ж такая ненадежная штука! До чего безмозглый народ и больно уж трясутся за свою шкуру! Будь я на его месте, я бы так обложился экразитом, что с трудом бы пролез в дверь. И написал бы своей старухе: «Старая, я иду на смерть, расти детей и внуши им, что человек должен жертвовать собой для общего блага и что нечего долго раздумывать, когда нужно прикончить дикого кабана…»
После покушения на Гитлера близорукий садист Гиммлер принял верховное командование над армией. Принятое в ней, как и во всех других армиях мира, военное приветствие — отдача чести — было заменено нацистским салютом — поднятием руки. Этот новый порядок распространили и на трудовые роты, но он встретил непредвиденный отпор. Чехи по-прежнему здоровались с военными из своей роты — кроме капитана и Нитрибита — бодрым «Guten Morgen», не вынимая при этом рук из карманов и сигареты изо рта; чужих военнослужащих они вообще перестали приветствовать, что приводило к бесконечным жалобам. Капитан был в ярости, грозил, приказывал, сажал в карцер. Но упрямую чешскую голову не переубедишь, если она уверена в своей правоте. Чехи проявляли недюжинную изобретательность, когда нужно было уклониться от нацистского салюта. «Интересная» магазинная витрина, развязавшийся шнурок или расстегнувшийся пояс — таковы были обычные приемы, с помощью которых можно «не заметить» встречного офицера на улице. Иногда приходилось споткнуться, или перейти на другую сторону, или далее поворотить назад, а то и войти в магазин, где, как на зло, торговали только дамским бельем и лифчиками, и настойчиво требовать кисточку для бритья.
После покушения заметно усилился политический и национальный фанатизм саксонцев. На этой почве не раз вспыхивали стычки между чехами и местными жителями. Гитлерюгендовцы стали бдительно сторожить молодых немок и твердо решили пресечь знакомства, которые завязались между чехами и местными девушками. По вечерам патрули «Гитлерюгенда» обходили парки и поля и колотили нарушительниц приказа. Но чаще бывало, что гитлерюгендовские активисты, выезжавшие на эти облавы на велосипедах, возвращались в город с опухшей физиономией и с поломанным велосипедом, а то и без него.
К работе чехи относились как и подобало в такой обстановке; в результате на них смотрели, как на саботажников, а капитан был завален жалобами. Но от посадки виновных под арест ему пришлось отказаться, потому что количество рабочих рук иной раз уменьшалось из-за этого вдвое; поэтому наказания ограничивались сокращением пайков, отменой отпусков и увольнений в город, маршировкой, и нещадной муштрой.
Несмотря на многие непорядки и отлынивание от работы тысяч тотально мобилизованных, восстановление завода шло быстрыми темпами. Экскаваторы бросали в котлованы тонны земли, электрики соединяли и наращивали порванные подземные кабели, дыры в стенах были заделаны, кровли покрыты заново, окна, застеклены, дороги отремонтированы, неисправные машины заменены другими. Заключенные из еврейского лагеря привели в порядок железнодорожную ветку, и нормальное движение между городом и заводом было восстановлено. Шли ходовые испытания машин, динамо, печей, насосов, турбин, лабораторий; завод вскоре должен был снова дать продукцию — синтетический бензин. Обширную территорию завода уже обошли старички веркшуцовцы и табличками отметили участки, где строжайше запрещено курить.
А крупные отряды авиации изо дня в день грохотали над пыльной высохшей землей Германии и сеяли разрушение и смерть. Фирма Дикергоф и Видман начала сооружать новые бетонные площадки для зениток, противовоздушная оборона была усилена, в соседних деревнях появились новые крупнокалиберные батареи, но они пока не вели огня, потому что длинные сигары заводских труб еще не начали куриться. Противник отлично знал это: его истребители, кружившие высоко в небе, наблюдали за трубами завода, а бомбардировщики пока что сбрасывали стальные яички на другие объекты.
В газетах появились фотоснимки чудодейственного оружия «Фау-1». Оно уже несколько недель применялось против Англии, что, однако, никак не изменило тяжелого положения вермахта на Западном фронте, хотя немцы ждали этого, как манны небесной. Фотоснимки в газетах были очень неясные: «Фау-1» походил на большую бомбу с толстой трубой поверху, из которой било пламя. Немцы благоговейно передавали друг, другу эти снимки и мечтали о новом оружии, способном разнести Англию в пух и прах.
Вечером, после отбоя, ребята в двенадцатой комнате заговорили о чудодейственном оружии.
— Я, ребята, — сказал Кованда, — всю войну жду, что какой-нибудь мастак придумает чудесное оружие. Да только все они, мастаки-то, больно ленивы, черти! Надо придумать вот какую бомбу: сбросишь ее с самолета, и все разом уснут не меньше, чем на сутки: армия, главный штаб, генералы, солдаты и мы. За эти сутки союзники займут всю Германию и отнимут оружие у спящей немчуры. А мы потом проснемся, протрем глаза, набьем морды гитлеровским горлопанам, какие попадутся под руку, и пойдем встречать победителей.
— И скажем им: з д р а в с т в у й т е, г о л у б ч и к и! — подхватил Пепик со своей койки. А Гонзик улыбнулся и сказал:
— А еще мы скажем: «Soyez les bienvenus!» и «We welcome you!»[87]
— Верно! — восторженно закричал Кованда. — Вот было бы здорово! Давно пора это сделать, не спорьте!
Настал день, когда снова задымили высокие трубы «Брабага». В первый… и в последний раз.
С того дня, когда погиб Мирек, а через три дня умер от внутреннего кровоизлияния Руда, чехи во время воздушных налетов стали уходить в штольни песчаного карьера. Но ненадолго. Опыт недавних дней не пошел им впрок, и вскоре они с беззаботным равнодушием забыли о трагедии в поле и, когда начиналась тревога, шли на поляну около карьера, утешая себя мыслью о том, что, в случае опасности, до бомбоубежища рукой подать.
В тот день все небо было испещрено черточками, как школьная доска приготовишек. Самолеты прилетали и улетали, наполняя воздух непрерывным глухим гулом, который, казалось, исходил из недр земли, а не из бездонного голубого неба. Дымовые устройства со всех сторон извергали густые клубы дыма. Самолеты кружили целый час, зенитки бешено сыпали шрапнель, но никто не замечал, что вражеская авиация нащупывает завод, хорошо скрытый дымовой завесой.
Молодые чехи лежали на траве, жевали горьковатые стебельки и почти засыпали, греясь в солнечных лучах.
Но вдруг с севера на юг пронесся ветер, он поколебал пелену дыма, разредил его, а в нескольких местах даже разорвал, как ветхий полог, так что очертания завода стали ясно видны. В ту же секунду со стороны Ремсдорфа молниеносно примчался большой отряд самолетов, дымовая ракета начертила на небе стартовую черту, и в воздухе просвистели первые бомбы.
Этот страшный свист, раздающийся за несколько нескончаемых секунд до взрыва, заставил молодых чехов вскочить на ноги, но они тотчас же снова повалились на землю, потому что уже грохнула первая бомба. В безудержном страхе они вцепились руками в пыльную траву, ерзали по ней коленями, инстинктивно стремясь хоть как-нибудь укрыться, спрятаться, провалиться сквозь землю, прикрыться, засыпать себя. Кованда с перепугу рвал траву и сыпал ее себе на голову вместе с землей. Карел так плотно прижался лицом к земле, что рот у него весь был забит глиной. Только через несколько секунд ребята вспомнили о спасительной близости карьера и стремглав кинулись вниз по крутой лестнице. Запыхавшись, все семеро ворвались в переполненную людьми штольню. Опершись о барьер, едва держась на ногах, все в поту, они с трудом переводили дыхание. Люди в бомбоубежище не знали, что происходит наверху.
Бомбежка продолжалась всего пятнадцать минут.
Потом молодые чехи, шатаясь, выбрались из карьера, поднялись по крутой лестнице и вышли на полянку. Их глазам представилась картина полного разрушения.
«Брабаг» дымился, но не так, как с утра. Он дымился сильнее, прямо неистово. Над обширной территорией завода вздымался громадный столб дыма, высотой в несколько сотен метров. Из газгольдеров вырывалось багровое пламя, в воздухе гудел гигантский пожар, пожиравший завод. Дым поднимался к небу, как громадное, развесистое дерево; в вышине он ширился, рассеивался и медленно тянулся к городу, подобный мутному течению реки.
