— Ну, пока, — сказал Карел, пожав Пепику руку. — Смотри, не валяйся тут долго, нам будет без тебя скучно.
Пепик грустно улыбнулся:
— Конечно, кормежка-то здесь лучше, чем в роте. Но оставаться тут до старости я не собираюсь.
Пепика поместили в палату, где лежали четверо ребятишек, уже поправлявшихся после дифтерита. Самому младшему из них, малютке Гергарду, не исполнилось еще и двух лет. Отделение обслуживали штатские медсестры, которые то и дело под разными предлогами прибегали взглянуть на Пепика. Мол, не хочет ли «пи-пи» маленький Гергард, затемнено ли окно, хорошо ли завернут кран. Потом пришла молодая рослая врачиха, молча взяла у Пепика мазок и сделала ему инъекцию.
Температура у Пепика больше не повышалась, и через два дня он почувствовал себя уже здоровым, ни на что не жаловался, выходил в клозет покурить, сажал на горшок маленького Гергарда, без стеснения съедал два обеда и взял несколько книг из больничной библиотеки — биографии знаменитых немцев и сочинение о германских колониях. С неудовольствием он узнал, что результаты мазка будут известны только через неделю, к уже скучал по Карелу, Гонзику, Кованде и другим товарищам.
На третий день у него вдруг начался неудержимый, судорожный кашель и кровохарканье. Пепик то и дело соскакивал с постели, бежал к плевательнице и наклонялся над ней, повернувшись спиной к детям, которые с любопытством глядели на него. Ему казалось, что судорожный кашель, разрывавший ему легкие, задушит его, что он умрет от гнетущего страха. Стараясь не кашлять, чтобы не потерять много крови, Пепик задерживал дыхание.
Он всячески скрывал свой кашель от сестер, по-детски опасался, что из-за этого его задержат в больнице, а ему так хотелось вернуться к товарищам, в красное кирпичное здание школы, которое вдруг показалось ему уютным и желанным, как улей умирающей пчеле. В душе Пепика поселился неукротимый, безудержный страх, какого он еще никогда не знал, страх куда более жестокий, чем тот, что охватывал их всех во время бомбежек. Это был страх смерти, которая вдруг подкралась так близко: ведь алая кровь течет изо рта… Пепик не догадывался и не старался догадаться о причине постигшей его беды. Целый день он скрывал кашель, не решаясь признаться медсестрам, наивно надеясь, что кашель пройдет так же внезапно, как начался; ни за что на свете он не поверил бы, что это признак болезни, которая может надолго приковать его к постели.
Пепик не спал всю ночь, прислушиваясь к странным хрипам в бронхах; девять раз он подбегал к плевательнице и сплевывал сладковатую кровь. Ночь была тихая, нигде ни проблеска света, в палате спокойно, дышали спящие дети, а в сознании Пепика, как чудовища, бродили опасения. В палату три раза входила дежурная сестра с фонариком. Пепик притворялся спящим и, едва она уходила, глухо кашлял под одеялом, словно совершал что-то недозволенное. Он боялся, что сестра вернется.
Рано утром сестра Иоганна сообщила Пепику, что его переводят в другой корпус; поэтому он не признался и в этот день. Забрав в охапку свою одежду, дневник и одеяло, Пепик распрощался с маленьким Гергардом, Фрицем, Карлом и Петером, пересек двор и вошел в низкий домик за кухней. Темный коридорчик вел в палату, где стояли четыре стула, стол и четыре кровати, а у дверей высилась нетопленная кафельная печь. На одной кровати лежал Мариус, на другой Пьер Саборо, оба французы. Мариус был солдатом и попал в плен. Не выдержав тяжелых условий жизни в лагере военнопленных, он подписал бумагу о согласии работать на немецком военном заводе и был немедленно выпущен. После этого он поселился в лагере интернированных французских граждан, в одной комнате с Пьером, который не мог простить ему, что он добровольно пошел работать на немцев. Оба очень обрадовались, когда Пепик обратился к ним по-французски и завязали оживленный разговор. Французы лежали в постели, подтянув одеяла к подбородку, потому что в палате было холодно, печь еще не топили, а погода была сырая и дождливая.
Только на другой день, при утреннем обходе, Пепик сказал врачихе о кашле. Его тотчас послали на просвечивание. В больших комнатных туфлях, которые ему дала сестра Маргарет, он прошлепал по двору и в затемненной комнате, спотыкаясь, пробрался к рентгену. Трое врачей прикладывали к груди Пепика холодные уши и долго прижимали его спиной к холодной доске рентгеновского аппарата, заставляли выгнуться, поднять и опустить руки, повернуться. Потом, стоя перед ним в тусклом свете красноватой лампочки, они единодушно сошлись на диагнозе — туберкулез.
События осени 1944 года, когда гитлеровская Германия стремительно катилась в пропасть, оставляли глубокое впечатление в сердцах молодых чехов. Это сказывалось в каждом их поступке. Все они жили напряженнее, стали бодрее. Исчезла былая апатия, тупая покорность судьбе, смирение, порожденные кажущейся бесперспективностью однообразной жизни. Теперь было на что устремить прежде слишком туманные надежды, конкретнее стали звучать слова «свобода», «освобождение», «конец войны», «мир». Они сулили скорое свершение надежд, а слово «родина» стало в те дни подобием факела, зажженного над пороховой бочкой. В этой бочке накопились и ждали огненной искры недовольство, ненависть, жажда расплаты и тревога за тех, кто там, на родине, был на пороге освобождения, а может, и смерти.
Молодые чехи, уже третий год против своей воли носившие германское обмундирование, поняли, что нельзя относиться к своему уделу мученически-покорно, что этим они провинились бы перед грядущим, которое вдруг стало близким, как никогда. Чехи все чаще нарушали дисциплину, отказывались повиноваться, открыто выражали свои настроения. Они вдруг разучились притворяться. Новые чувства сделали из них новых людей, сильных и непреклонных, твердых и решительных, которых невозможно было ни запугать, ни беспричинно карать, ни тиранить. Несправедливость по отношению к одному становилась обидой для всех, наказанный товарищ олицетворял их общее бесправие. Все три роты жили единым коллективом, и это единство не могли уничтожить ни кирпичные перегородки, ни соперничество немецких командиров.
Этот многолюдный коллектив научился быстро и правильно реагировать на то, что решалось втайне от него, за закрытой дверью, охраняемой часовым. Немцам больше не удавалось скрыть свои намерения: всякая их мера становилась заранее известна чехам и не достигала цели. Тщетно пыталось начальство запугать коллектив, внушить ему, что в Германии все идет так же бесперебойно и успешно, как год или два назад. Нет, Третья империя стояла уже на другом пути — горьком для мнимых триумфаторов, победном для тех, кто прежде казался побежденным. Это вынуждено было признать в своих коммюнике даже германское верховное командование, хотя оно все еще выдерживало твердый воинский тон и казалось непоколебимо уверенным в несокрушимости вермахта.
События на фронтах близились к исходу, который, учитывая противостоящие силы, уже можно было точно предсказать.
Освобожден Париж, непокорившийся Париж на берегах Сены. Через два дня бои шли уже у Арраса и Седана. Пробившись с Юга, американцы освободили Лион. А на востоке румынский король Михаль, тот самый «Мишка», который со своим венценосным папашей ездил, бывало, в Жидлоховице охотиться на куропаток, сместил изменника Антонеску и открыл ворота своей страны русским. В горах Словакии восстал народ, партизаны спустились с гор и стали лицом к лицу с врагами — собственным фарисейским духовенством и их немецкими «братьями во Христе». Народы Финляндии, Болгарии, Франции, Словакии, покончив с позором пораженчества и измены своих правительств, полной грудью вдохнули воздух свободы. В Италии, Венгрии, Польше рушились оплоты германского владычества. Что же еще уцелело от гигантской империи, державшейся насилием и убийством, обманом и нуждой? Теперь лишь Германия, истерзанная справедливым возмездием, населенная миллионами согнанных отовсюду рабов и миллионами обманутых немцев, с трепетом ожидала расплаты. Превосходно организованная военная машина давала перебои. Уже разваливался на части этот безобразный колосс, уже вышли из строя многие шестеренки, но гигантский маховик все еще бешено вращался на подшипниках из краденого материала, хорошо смазанных синтетическими маслами. Долго ли еще будет продолжаться это движение по инерции, накопленной несколькими годами неистового бега под гору? Долго ли еще выдержат подшипники, которым нет замены? Когда вспыхнет масло в масленках, когда загорятся буксы?
«Скоро, скоро», — гудели самолеты союзников, которые уже стали полновластными хозяевами неба над Германией. «Скоро, скоро», — гремели на востоке раскаленные орудия Красной Армии. «Скоро, скоро», — с упованием повторяли обреченные на смерть узники Дахау, Освенцима, Бухенвальда, Матхаузена. «Скоро, скоро», — шептали дети, которым хотелось безбоязненно играть на кучах желтого песка. «Скоро, скоро», — повторяли матери под грохот падающих бомб и мечтали о времени, когда они будут растить своих детей в тишине. «Скоро, скоро», — говорил весь мир, изнуренный безумием войны. «Скоро, скоро», — твердили те, кто, потеряв все, хотели сохранить хотя бы жизнь. «Скоро, скоро»…
