Сидит она, бывало, на перегоне — только и думает что о нем, и все хорошее, приятное. Долго уходил из души — как истаивал.
А чего только не увидишь в том же вагоне. Когда не задумываешься ни о чем, когда не до этого, все идет вроде бы обыкновенно, как и должно быть, и нечему удивляться. А как представишь все, к чему касалась, — боже ты мой! Сколько перевидено, сколько разных людей прошло перед глазами — большие тысячи. И все куда-то торопятся, едут, чего-то ищут. Кто от нужды бежит, а кто и сам не знает что делает — на мир поглядеть захотел, деньги потратить да вернуться с радостью туда, откуда снялся.
Дорога, как она вынесла из долгого опыта, всегда сулит неожиданности, и часто неприятные. Тут, случается, невиновный бывает первым страдальцем, а виноватый ловит чужое счастье как свое. Иной в дороге — как рыба в воде: все ему нипочем, все весело, попутчики ему — что братья родные. А другой — как великий грешник: не едет, а крест на Голгофу несет. Так и протаится мышью в своем углу или на багажной полке, не поинтересовавшись чаю, ни по нужде, кажется, не сходив. Такого нечего предупреждать, переживать — не проехал бы свою станцию: сам все помнит и знает, тебя же еще может поправить, уточняя расписание.
Сейчас и проводники-то другие, легче на жизнь смотрят, молодые не держатся за место. И уголь им давай обеспечь хороший, и простыни сухие — не влажные, как бывают из стирки, потому что пассажирам, правильно, дела нет до прачечной, они деньги заплатили, у них один спрос — с проводника.
И спокойней теперь, конечно, — жизнь утряслась, народ остепенился. Но, с другой стороны, раньше куском хлеба каждый дорожил, пиленого куска сахару xвaтaлo на раз, а теперь не успеваешь ящик из-под мусора очищать. А в нем и хлеб, и сыр еще хороший, сахар — господи! Ну ладно б дети кидали — чего они знают? А то ведь матеря, бабки-дедки. Сопляк какой-нибудь, а ест только в ресторане — и завтрак ему, и обед обеспечь. Там еще и напьется, и с собой бутылку принесет, — сопляк, правда что. А кто деньги ему, скажите, дает? Матеря! Давайте, давайте. Он потом отблагодарит, они все отблагодарят, скажут вам спасибо…
…Так подумать, вся жизнь ведь с железкой связана. Перешла на нее, конечно, с, нужды: только тут можно было не помереть с голоду и с холоду — выдавали побольше паек, выделяли топливо. Перешла и притерлась. Хотя первый страх трудно было перебороть — долго еще не забывался случай с Мироном Шулягиным, мужем подружки, опоздавшим на паровоз и попавшим после этого в штрафную роту…
До железной дороги работала на швейной фабрике — на раскрое. Было бы побольше образования, и там бы, может, выбилась в люди, не сидела бы всю жизнь на рукавицах… Но где его взять — по сути дела знала немудреную грамоту, да и все. Ну, и считать, конечно, умела — кто этого не знает? А на рукавицах, по полторы копейки за пару, хоть разорвись, не заработаешь. Выгоняла за смену по полторы нормы, пальцы дубели от проклеенной парусины, а получки хватало на один базар. Три дня в сыти, остальные в заботе, чего бы поесть.
Тут и пришла Настя Шулягина, предложила перейти к ним в кондукторский резерв, в проводники. Жизнь сулила другую, и уж что-что, а с топкою будешь: каждому железнодорожнику ежегодно уголь выписывают, паек в поездку дают. И билет, кроме того, бесплатный — куда хочешь поезжай…
Уговорила, хотя поначалу страху было хоть отбавляй. Военное время не теперешнее, не уйдешь с работы, пока сами не отпустят или выгонят. Пришлось покланяться в ножки начальнику цеха, всю судьбу свою рассказать — так вышло. У него тоже, знала, не все ладно сложилось в жизни, тоже исстрадался человек, хоть и пост имел высокий и жил, не в пример ей, обеспеченно. Это, видно, и помогло, потому что сначала и разговора об увольнении вести не хотел. Подыскали ей на замену ученицу. А она уж и колебаться стала: не будет ли промашки оставить насиженное место…
Дай бог Насте здоровья, дай бог здоровья!.. Даже и представить себе невозможно, как выжила бы с детьми, не перейди по ее совету в резерв. Все думали: быстро воспрянут после войны, — а в какой нужде оказались? И если бы кто-нибудь на выбор, на судьбу — не сладилось, не вышло, потерялась под ногами опора, — тут другие не дадут помереть, вытянут родные и знакомые, не пропадешь среди людей. А то ведь все поголовно оказались в тупике — так все выжало, все измочалило в жизни.
Ничего о себе нельзя загадывать вперед — жизнь может сто раз перевернуться. Сколько раз училась этому, а все забывала, разукрашивала будущее, как могла, а потом обжигалась и горевала: все красивые загадки и засыхали на корню…
Вот с Мироном Настиным… Как же у них с Настей все было ладно и складно — душа радовалась. Зависть людская брала — мне бы вот так, хоть на один зубочек… А с Мироном несчастье! На двадцать минут опоздал по вызову на паровоз — кочегаром был, — и сразу — суд, штрафная рота. Уже довоевывали, последние дни шли сообщения с фронтов, а ему хватило. Так и лег, видно, в самом Берлине, будь он трижды проклят… А уже плановал строиться, шлаку со станции навозил, доски собирал для опалубки…
Ей и самой все чудилось с тех пор, что может вдруг опоздать или заболеть без температуры или других явных признаков и угодить, как Мирон, в какую-нибудь беду. Эдаки законы были крутые — все каралось, чтобы не потеряли люди ответственности и дисциплины. Тут уж ничего не поделаешь — такое время было! Трудное — не то слово.
Гора шлаку так и осела у Насти во дворе, как памятник Мирону. Детям ихним — трем сыновьям — не до стройки было, разбрелись кто куда, а Насте и старой хибары достало: обштукатурила, обклеила, добыла на плиту новую загнетку — живи. Шлак соседи купить предлагали — тоже строиться вздумали после войны, но Настя отказала. Каждую весну, после схода воды, присыпала им улицу у дома; и шуршали под окнами шаги, хрустко разносились по проулку — долго скребли душу, пока совсем не зарубцевалась.
Первые поездки с Настей и делала. А до этого все сигнализацию и устройство вагона учила: где какой кран, где какая система, как с титаном управляться в спальных вагонах, как с отоплением. Тоже ведь немало знать надо. Кабы мне грамоты побольше, говорила Насте, ей-бо, была бы у вас начальником. И была бы, соглашалась та, отчего же, ты у нас самая понятливая. И ведь правда считала себя самой понятливой, особенно в молодости: там, где не разбиралась, — догадывалась, где не хватало догадки, — наитие выручало.
Пригляделась, как другие делают, и сама стала соображать где что. На остановках — их было в прошлое время много, часто пережидали встречных — отлучались с товаркой по очереди от вагона — промышляли топливо: там кусок антрацита с тендера паровоза кочегар сжалится кинет, в другом месте обломки старых шпал окажутся — все в мешок. Дорога долгая, захочешь — много чего насобираешь. Брусочки-досочки проволокой стянет, мешок со щепками закрутит и тоже завяжет хохол чем есть. Слава богу, теперь дело за девками.
А девки — дочеря Верка да Галька — сидят уже, верно, на откосе, жуют собранный по дороге дикий чеснок и щавель и поглядывают на поворот. За поворотом — железнодорожный мост, с часовыми по концам, высоченный, длинный. По нему любой состав черепахой тянется. За мостом поворот, здесь также ход невелик, а там и приемный семафор показывается.
Тут она открывает глухой тамбур, приготовляется, проверяет, как будет держать на весу мешок левой рукой, а правой, очень цепко, поручень и скидывать сразу же за километровым столбом груз, а потом, если есть еще что скинуть, быстро попинаться в тамбур, хватать второе место и, приседая на последней ступеньке, сбрасывать и его к кювету.
А вот и девки — машут руками, сбегают с выкошенного откоса, того гляди, упадут… Ай, поганки! Сколько раз говоришь им, чтобы сидели смирно, замечали бы, где кувыркнется мешок, чтобы взять, и все. А тут и бригадир, и ревизоры могут быть, да и пассажиры иной раз попадаются такие: «Что скидываешь? Как это можно кидать мешки из вагона?»
Вот и Настины ребята на бугре, и Клавдии Епишиной… Из их вагонов тоже летят в кювет торбы да доски.
Верка и Галька, конечно, сразу в мешок сунутся — нет ли чего, кроме топлива: может, яблоки из Риги, хлеба кусок, в тряпку завернутый, или кукуруза вареная. А потом — обрадованные или же, наоборот, расстроенные — потащат мешок и дрова домой, впеременку, с частыми остановками для отдыха.
Она, бывало, успеет вагон убрать, отчитаться в резерве и со своею остатней ношей в избе заявиться, а их все еще нету. Приходится сразу встречать идти, на привычное место — к подъему у Афанасьевского надворья, бывшего старого монастыря. Там они и пережидают с тяжестями, не в силах одолеть последней горы.
Зато и сварить есть на чем, и обогреться. Все так промышляли, не одна она. Другие и научили.
Девки были бедовые, справлялись с домом и без нее. Настя вон троих оставляла, да мальчишек, — и ничего, обходилось. Но все равно, едет она в поезде, а сердце не дает покою. Так изболится подчас сил нет. И в голову всякое лезет: пожар ли, несчастье какое — вдруг разбилась старшая или младшая, или глаз себе какая выбила, или обкрадут их без нее, или цыгане узнают, что в хате никого, кроме детей, нет. В такие минуты и вагон бы кинула, да от Починка или Рославля не добежишь…
