— Вот и мы! — объявил Блыш, радостно улыбаясь Хабарову.
— Привет! — сказал Орлов. — Куда сгружать? — И, сам сориентировавшись в обстановке, начал выставлять на тумбочку коробки, бутылки и всякую всячину.
— Ребята, да вы что? Куда столько? Тут же на целый зоопарк харчей… — сказал Виктор Михайлович, стараясь придать голосу недовольные интонации.
— Нормально, — небрежно заметил Бокун., — это еще не все, — и присоединил к продуктам заказанный Хабаровым самолетик на подставке-пепельнице. — Акимыча радикулит сразил, не приехал, но эту пепельничку лично смахнул из кабинета начальника Центра. Так что учти, Виктор Михалыч, человек старался и рисковал…
Гости расселись и… через каких-нибудь пять минут «пошли на взлет».
Бокун рассказывал о предстоящем облете прототипа с велосипедным шасси. Помогая себе руками, показывал, как будет выруливать, разгоняться, поднимать носовое колесо.
Хабаров слушал заинтересованно.
— Постой, постой, не торопись! Ты возьмешь ручку на себя, говоришь, и она поднимет нос… Сомневаюсь…
— Интересно, а что она, по-твоему, будет делать?
— Может и не поднять нос, во всяком случае, до тех пор, пока не выйдет на взлетную скорость…
— Понимаю. Тебя смущает расположение опор относительно центра тяжести. Так переднюю стойку специально же поддемпфировали…
— Это правильно и весьма мудро, но откуда ты знаешь, что поддемпфировали ее настолько, насколько нужно? Пока еще это кот в мешке…
— А я и не говорю, что все ясно. Хотя схему Севе, кажется, нащупал правильную.
— Подожди, подожди, не торопись. Вон бумага на тумбочке, нарисуй, как теперь расположены консольные стойки. Первый вариант был муровый.
Когда в палате появился Володин с Клавдией Георгиевной, на них в первый момент никто не обратил внимания. Все летали.
— Батюшки, да что за аэродром вы тут устроили? Товарищи, нельзя же так, я милицию вызову…
— Не надо, Клавдия Георгиевна, — жалобно сказал Хабаров, — ребята все трезвые и даже не курят… Познакомьтесь, пожалуйста, это мои друзья: вот Миша Бокун — очень талантливый человек, любитель классической музыки, сам иногда поет, только он ужасно застенчивый. Вот вы про милицию сказали шутя, а Миша уже побледнел. А это Орлов. Если вам надо что-нибудь относительно положения звезд выяснить, обращайтесь к нему — знает все! Если у вас затруднения личного плана, тоже обращайтесь к нему — может помирить кролика с удавом, может успокоить разъяренного тигра, а ревнивого мужа превратить в ручного котенка. Весь Центр пользуется его услугами. А это Антон Блыш, с ним вы, кажется, уже виделись. Единственный недостаток у человека — молодой. И главное достоинство… Антон, заткни уши! И главное достоинство этого нахального типа — молодой…
— Ну, вот что, мальчики, даю вам полчаса. А потом — брысь! Договорились? Она ушла. И разговор снова завертелся вокруг велосипедного шасси.
— А почему Севе не сдвоил колеса на передней стойке? — спросил Хабаров.
— Борется за вес.
— Ему хорошо весом отчитываться, копеечной экономией. А как ты будешь разворачиваться на рулежке, когда нет скорости?
— Между прочим, я ему говорил об этом, — сказал Володин, кивая на Бокуна. — И консольные стойки, по-моему, жидковаты. Чиркнет посильнее — отлетят.
— Консольные стойки не жестче, а, пожалуй, динамичнее надо делать, — задумчиво сказал Хабаров. — И вообще тут все не так ясно, как кажется на первый взгляд…
После долгого перерыва они снова были вместе и совершенно не замечали, что разговор происходит в больничной палате, что один из них лежит на казенной койке. Поглощенные общими заботами, общими надеждами и сомнениями, они и здесь «летали» точно так же, как «летали» всегда и всюду, собираясь вместе, — в аэродромной курилке, дома, на рыбалке, в перерыве между двумя таймами футбольного матча…
— Слушайте, братцы, а почему вы Эдьку с собой не взяли? — спросил Хабаров, вспомнив в самый разгар дискуссии о радисте.
— Как не взяли? Здесь Эдька, мы его в группу прикрытия определили, — сказал Бокун.
— Чего-чего? Какое прикрытие?
— Сестрицу отсекает…
— Тамару Ивановну, — уточнил Блыш.
— Однако он, кажется, увлекся и времени зря не теряет, — засмеялся Хабаров, — сумел. Ну и ну! Эдьку узнаю, но на Тамару это совсем не похоже… Голубая мечта моя, растворившись под лучами весеннего солнца, уплыла из рук, покачиваясь на коротких волнах кварцевого диапазона…
— Виктор Михайлович, насколько я разбираюсь в медицине и медиках, оскорблен. Скрывая грусть за синим дымом шутки, он проглотил слезу, разбухшую до размера адамова яблока. Не так ли? — сказал Блыш.
И прежде чем Хабаров успел ответить Антону, слово подал Бокун:
— Затяжели винт, Антон! Прибери обороты! — И, заметив, что Блыш готов возразить, повторил настойчиво: — Затяжели винт! Домой пешком пойдешь…
Хабаров подумал: «Нет, ребята обломают Блыша, не пустят себе на голову. Не тот народ. Аккуратненько обломают. Антон даже не заметит как». Давно уже кончились полчаса, разрешенные Клавдией Георгиевной, а они и не собирались уходить. Им было хорошо вместе.
Клавдия Георгиевна заглянула в палату, там все шло по-прежнему. Клавдия Георгиевна хотела что-то сказать, но промолчала, улыбнулась и, тихо отступив от двери, пошла разыскивать Вартенесяна.
В кабинете его не оказалось, в дежурке — тоже. Кто-то из нянечек сказал:
— Сурен Тигранович пошли давеча домой.
— Домой? — Ей это показалось странным. И Клавдия Георгиевна направилась к корпусу, в котором жил персонал. Подумала: «Может, почувствовал себя плохо?» В последнее время Вартенесян стал тайком посасывать валидол. Когда она спросила: «Сердце?» — усмехнулся: «У всех есть сэрдце…»
Клавдия Георгиевна без стука распахнула дверь его комнаты и растерялась: Сурен Тигранович сидел за столом с тем самым летчиком, который давеча привозил консилиум. Вероятно, официальная часть их совещания закончилась, так как коньячная бутылка почти опустела и стол был густо орнаментирован оранжевой апельсинной кожурой…
— Сурен Тигранович…
— Пэрэстань, пожалуйста. Хоть тут снимай камуфляж. Честное слово, надоело. Вот, Миша, познакомься — моя жена, хороший, только очэнь строгий человек, ее зовут — Клавдия Георгиевна Пажина. А это, Клавушка, Михаил Степанович Агаянц, лэтчик-испытатель, друг нашего Хабарова. Рассказывает про жизнь…
— Слушай, Сурен, они там летают, а вы — тут… Это же невозможно, все-таки мы не аэродром, а больница.
— Пачему невозможно? Раз у людей есть крылья, пусть летают, если нэт, тогда выразим наше соболезнование по этому огорчительному поводу. Нэ будэм пэдантами, Клавушка. Завтра я Хабарова ставлю на ноги, и ничего страшного, если сегодня он нэмножко полетает… Садись…
Часам к пяти контакты настолько наладились и укрепились, что Бокун решился организовать и провести общий обед под лозунгом: «За дружбу, взаимопонимание и независимость авиации от медицины». Вартенесян предложение принял, назначив место обеда у себя. Клавдия Георгиевна не возражала, но решительно потребовала:
— Раз обед, то все остаются ночевать. Иначе как бы нам потом с шоссе не подбросили пополнение.
Летчики ночевать согласились, хотя клятвенно уверяли Клавдию Георгиевну, что на шоссе с ними ничего случиться не может ни до, ни после обеда.
Пока Миша Агаянц налаживал шашлык, Орлов ловко чистил картошку, Володин перетаскивал припасы из машин в докторский дом, Бокун попытался было уговорить Вартенесяна усадить за стол и Хабарова:
— Мы его на руках перенесем, тихонечко… Но Сурен Тигранович не согласился:
— Нэт! Категорически нэт. И замолчи, пожалуйста, на эту тему. Ты нэ полетишь на самолете, если я, — для большей убедительности он несколько раз потыкал себя пальцем в грудь, — если я за штурвал сяду? Вот и сам не лезь в мое мэдицинское дэло. Скажи спасибо, что я не мэшал вам целый день. Пусть тэпэрь Хабаров отдыхает.
Они обедали долго и весело.
Потом, уже ночью, оставшись вдвоем с Клавдией Георгиевной, Сурен Тигранович сказал:
— Слушай, какие рэбята хорошие. А? Настоящие рэбята! Ты знаешь, как я про них, Клава, думаю: один, может быть, понахальней, другой поумнее, третий, может быть, хвастунишка намного, но все они харашо понимают, что такое совесть…
— У них же такая работа, Сурен!
— Работа? Нэт, Клава, это не работа, это жизнь. У меня от них на душе праздник.
— Чудак ты, Суренчик. Праздник! Но все равно — раз праздник, поздравляю, серьезно поздравляю…
Бокун и Володин спали в машине Бокуна. Орлов — в своей машине. Агаянца устроили в комнате Клавдии Георгиевны. А Эдик Волокушин как пристроился к Тамаре, так и не отходил от нее ни на шаг. Сначала мытарился в приемном покое, потом пошел провожать ее в поселок и вернулся на зорьке. В машину к Орлову, где ему было приготовлено место, Эдик не полез, не хотел беспокоить штурмана и кружил по ельничку, поеживаясь от утреннего холодка.
