Каждое его появление на этой поднебесной трибуне воспринималось бы ими подобно явлению Христа народу. А каждое слово доносилось бы словно из Вселенной.
«Грандиозно, — восторженно одобрил свой замысел Гитлер. — Никто в мире до такого решения еще не додумывался. Европа будет потрясена».
Но вот видение небесной стелы развеялось. Блуждающим взглядом неопохмелившегося алкоголика Гитлер осмотрел галерею, оценил трещины на римских колоннах, которыми она окружена, стер пальцем песчаную пыль на барьере… Это горь-кое возвращение в мир постылой реальности. С каждым днем оно представляется фюреру все более тягостным. О том, что он, Адольф Гитлер, воспринимает себя «величайшим артистом Европы», мир уже знает. Ведал бы мир еще, что в лице фюрера великогерманской нации он заполучил и величайшего мечтателя.
Впрочем, вскоре ему суждено будет узнать и об этом. Как и о многом другом. Ибо нет ничего тайного, что бы однажды не стало явным. Мир земной для того и существует, чтобы время от времени содрогаться от величия своих гениев. Но по-настоящему он еще не содрогался.
Вернувшись в здание, Гитлер подошел к картине Ансельма Фойербаха «Нана», на которую любила подолгу заглядываться Ева. Воспоминания о ее привязанности к этой картине были куда приятнее сейчас, чем свидание с самой Евой, любое появление которой вновь было бы воспринято им как еще одна сцена затянувшегося прощания.
И все же она появилась.
«Мое Евангелие!» — мысленно понежил ее Адольф, удивившись тому, что не чувствует раздражения.
Ева приоткрыла дверь, постояла несколько секунд в проеме и, оставив ее открытой, куда-то исчезла.
Еще через минуту на том же месте, из мрака и небытия, возродилась фигура Кейтеля, которого вдруг охватило беспокойство по поводу поведения фюрера. А вслед за ней — и Раттенхубера. Оба они вдруг решили, что в такие минуты оставлять Гитлера наедине с собой так же опасно, как и наедине с «его Евангелием», «чтение» которого воспроизводит в сознании и бытии вождя нации далеко не библейские сюжеты.
— Вам не кажется, Кейтель, что мы появляемся здесь в последний раз?
— Не вижу ничего такого, что смогло бы помешать нам прибыть сюда уже через неделю, — с наигранной бодростью ответил фельдмаршал.
— Нет, Кейтель, мы никогда больше не вернемся сюда, — угрюмо предсказал Гитлер. — Все не так просто. Обстоятельства будут против нас. На сей раз — против. Вот в чем дело. Шарнир истории непостижим. Все чаще он издает не спасительную мысль, а стон и скрежет.
— Это судьба, мой фюрер, — впервые позволил себе Кейтель столь глубокомысленно вторгнуться в философскую сферу познаний и размышлений.
— Шарнир времени жесток, — не заметил его вторжения фюрер, поглощенный только самим собой. — Как жестоки и те испытания, которым будет подвергнута моя нация. Они будут жестокими, Кейтель. Так готовы ли мы к этому?!
Речную самоходную баржу с двумя орудиями на палубе они обнаружили в извилистом днепровском лимане, в небольшой камышовой заводи. Затаившись на гребне прибрежной кручи, Курбатов с помощью бинокля довольно быстро определил, что хозяйничали на ней всего трое матросов. Да еще трое прибыли утром на небольшом боевом катере, который, очевидно, должен был стащить самоходку с мели и помочь добраться до ближайшей пристани.
Но лишь под вечер благодатную тишину лимана неожиданно расстреляли нервная трель дизельного двигателя баржи да крики «ура», которыми встретили ее обрадованные ремонтники.
— Нет, господин подполковник, стать флотоводцами нам, видно, не суждено, — уныло предположил барон фон Тирбах. Созерцание двух корабликов ему осточертело, он лег на спину и, подставив лицо угасающим лучам предвечернего солнца, полусонно прикрыл глаза. — Сейчас они уплывут, а нам вновь придется мастерить плот. Или выискивать по прибрежным камышам какие-нибудь лодчонки.
— Поздно. Все то время, которое мы имели право потерять на подступах к Днепру, мы уже потеряли. Уверен, что и на том берегу все окрестности оцеплены и прочесываются. Вряд ли красные догадываются, что мы до сих пор сидим на левобережье.
Фон Тирбах согласно промолчал. К какой бы деревне они ни подступались — везде уже знали о группе немецких шпионов, совершающей диверсии и нападающей на красноармейцев. И что у командира этой группы кличка Легионер.
Ну что ж, они не очень-то таились, клички командира не скрывали. Рано или поздно за это приходится расплачиваться.
— Так что предпримем, гренадеры? — подполз к ним Власе-вич. — Как только стемнеет, берем на абордаж?
— В моторе сумеете разобраться? — спросил Курбатов, вновь припадая к биноклю.
— Что сложного? Обычный дизеляга. Да и Штрафник уверяет, что немного смыслит во всяких там движках-моторах. Вот только на том берегу нас могут ждать.
— По Днепру уйдем. Ночью, вверх по течению. Чем выше будем подниматься, тем гуще леса — если только карты не врут да война их не выжгла.
— И ближе к Польше, — заметил Кульчицкий.
— Остается захватить баржу. Или хотя бы катер.
Первым на берег ступил седоусый мореман в замусоленной форменной фуражке с прожженным верхом. Оружия при нем не было, а сумка, висевшая через плечо, предназначалась для подаяния в виде любой закуски, которую только можно будет выудить в изголодавшейся деревушке.
Появление перед собой Штрафника — приземистого, с нечесаной копной рыжих волос на голове — механик воспринял как появление лешего.
— Тьху на тэбэ, — попытался отмахнуться старик, надеясь, что этот речной кошмар развеется, как наваждение. Однако рыжеволосый захватил его за хлипкие грудки, пригнул так, что чуть было не уложил на землю, и, оглушив ударом кулака по голове, потащил к руинам небольшой хижины. Штрафник уже давно доказал легионерам, что он не из трусливых. Однако его тупоумное бесстрашие и желание при любой возможности истреблять «ленин-сталинцев» все еще не переставали удивлять всех остальных диверсантов, особенно немцев.
— Что ремонтируем, отец? — довольно спокойно задал свой первый вопрос Курбатов.
— Нать-тарапать! — осоловело осмотрел речник диверсантское собрание. — Вы же свои. Какого ж хрена-нахрена затащили сюда?
— Чтобы похристосоваться с тобой, — объяснил Штрафник. — Так что Христос воскрес! Что ремонтируешь, тебя спрашивают, ударник лень-сталинских пятилеток?
— Баржу. По-военному она у них канонерской лодкой зовется. Трофея, немецкая. А что?
— Для чего ремонтируете?
— Днепровская флотилия наша уже где-то там, на Припяти, Березине… Подмога будет. Приказ есть, трофея есть — были бы механики.
Со связанными руками его уложили за развалинами и вновь стали ждать. Только теперь уже фон Тирбах, Власевич и лейтенант Киргарт спустились по склону к реке и засели буквально в нескольких метрах от камышовой протоки, в которой стояла лодка.
— Куда же ты шел? — поинтересовался Штрафник.
— Да к вдове тут одной. Обещала вечеринку устроить. Вроде бы праздник по случаю окончания ремонта, — простодушно объяснил механик. — Вдов здесь хватает, незамужних молодушек — тоже.
— Когда должны подняться остальные?
Механик с тоской взглянул в сторону берега, потом на солнце.
— Часа через два управятся. Так что ближе к закату.
— Все поднимутся?
Механик — они так и решили звать его — пожал плечами.
— Не звени сбруей, — угрожающе предупредил его Штрафник, почесывая острием немецкого штыка по шее.
— Всем, ясное дело, нельзя, нать-тарапать. Получается, что двоим придется остаться на плавсредствах. Интересно только, как на берег будут переправляться. То ли один вплавь к лодке, то ли катер к мосточку подгонят, почти на мелкоту.
— Лучше бы на мелкоту, — молвил Курбатов. — Абордаж — дело для нас пока непривычное.
В рот механику сунули кляп и умолкли. Поскольку времени оставалось предостаточно, фон Тирбах и Киргарт спустились к самой кромке Днепра и незаметно подобрались почти к мостку, едва пробивавшемуся сквозь камышовые заросли чуть выше по течению от того места, где застыли на неподвижном плесе катер и вооруженная баржа с громким названием «канонерская лодка».
В этот раз схватки начались сразу на двух ярусах. Как только «вдовий десант» поднялся на возвышенность, Власевич первым охотничьим выстрелом снял с завистью глазевшего вслед высадившимся охранника баржи, затем ранил матроса, успевшего метнуться к пулеметной рубке катера.
Краснофлотец все же сумел совладать со своим крупнокалиберным и, пройдясь несколькими очередями по камышам, выкосил их свинцовой косой, уложив на эту страшную камышовую смертожать лейтенанта Киргарта — скрытного молчаливого баварца, о котором Курбатов так ничего толком и не узнал. Кроме разве что того, что до войны лейтенант был студентом архитектурного факультета и собирался проектировать мосты.
