Эта его мечта могла послужить единственным оправданием совершенно бессмысленной смерти бывшего студента, элементарно зазевавшегося или же побрезговавшего вовремя плюхнуться в камышовую жижу, как это сделали остальные налетчики, и дождаться, пока неугомонный пулеметчик потеряет сознание прямо у своего крупнокалиберного.
И все же выстрелы Власевича прозвучали на несколько секунд раньше, чем следовало бы. «Вдовий десант» еще только подходил к руинам, а Штрафник не успел переползти по скату глинистой возвышенности, чтобы преградить ему путь к отступлению. Эти выстрелы позволили ремонтникам мгновенно забыть о молодках и вспомнить об оружии. А ведь эти несколько секунд ох как пригодились бы тройке подполковника.
Двое моряков сразу же метнулись назад за спасительный обрыв, однако Штрафник одного сразу же уложил, второго заставил залечь и увязнуть в перестрелке. Третий «десантник» уютно устроился между телами своих спутников и, прикрываясь ими, пытался отстреливаться от засевших в руинах. Не желая тратить последнюю гранату, Курбатов метнул в него камнем, потом еще и еще раз. В то мгновение, когда моряк уклонялся от увесистого кругляка, Кульчицкий и сумел подстрелить его.
А тем временем раненый Штрафник схватился врукопашную со вторым моряком, у которого, очевидно, кончились патроны. Подполковник бросился на выручку, но Штрафник то ли не заметил этого, то ли не желал, чтобы его спасали во второй раз. Рассвирепев, этот могучий верзила с огненно-рыжей львиной гривой заключил своего соперника в смертельные объятия и, пронеся несколько шагов, метнулся вместе с ним с высокой днепровской кручи. Крик ярости и ужаса, огласивший склоны вечной бояно-вой реки, был реквиемом по их бойцовской жертвенности и по их душам.
Пока Механик под присмотром фон Бергера, тоже смыслившего в технике, возился с мотором, Курбатов собрал свое воинство на причале.
— Господин капитан, — обратился он к Кульчицкому со всей возможной строгостью, подобающей такому ритуалу, — все мы, офицеры отряда «Маньчжурские легионеры», были свидетелями того, как храбро вы сражались в эти дни. Я прав? — спросил он Тирбаха и Власевича.
— Так точно, господин подполковник.
— Это же может засвидетельствовать и капитан фон Бергер.
— Поэтому мы освобождаем вас от данного вами офицерского слова смыть свой позор выстрелом чести на польской земле.
— Вот как? — взволнованно и растерянно пробормотал Кульчицкий, одергивая красноармейскую гимнастерку и расчувство-ванно осматривая своих собратьев по диверсионному ремеслу. — Не думал, что у вас хватит благородства, пардон, вернуться к этому прискорбному случаю.
— Мы хотим, чтобы вы знали наше решение уже сейчас. Независимо от того, сумеем мы дойти до польской земли или нет.
— Благодарю за честь, — щелкнул каблуками поляк. — Весьма польщен.
— И еще, господа, объявляю, что за особое мужество, проявленное вами во время операции на территории Украины, все вы представляетесь к Георгиевскому кресту. В том числе и капитан фон Бергер. О чем будет доложено в штаб белой армии генерала Семенова сразу же, как только это станет возможно.
Негромкое троекратное «ура», прозвучавшее в тот день над степным лиманом Днепра, не имело ничего общего с теми боевыми кличами, что звучали здесь со времен окончания Гражданской войны.
Когда они поднялись на плато, большую часть которого занимал отель «Корсика», на каменистых дорожках его еще дымились обгоревшие бревна, завывали сирены машин скорой помощи и торопливые санитары метались между руинами с носилками, на которых лежали укрытые простынями тела. Облаченные в белые одеяния, они принадлежали уже иному миру, иному бытию.
Скорцени и Фройнштаг проскочили между двумя носилками, чувствуя себя неловко оттого, что и сами они уцелели, и в корпусе их только слегка разметало часть крыши да позабрасывало балконы грудами взрывного щебня.
Отель все еще оставался почти совершенно пустым. Постояльцы и обслуживающий персонал покинули его, как покидают здание после первых подземных толчков, предчувствуя, что они не последние. И хотя в небе над Корсикой вновь появились самолеты — очевидно, германские или из тех немногих, что остались верными дуче, — Скорцени и Фройнштаг уже не обращали на них внимания. Быстро переодевшись в мундир офицера СС, Лилия зашла в номер Скорцени и обессиленно плюхнулась в кресло, предварительно оттянув его подальше от окна, из которого видны были часть пролива и силуэт появившегося вдали судна. Судя по очертаниям, военного.
— Помнится, вы говорили о какой-то мадемуазель, осмелившейся тревожить вас, прежде чем выложили из чемоданчика свою зубную щетку, — сказала она, прислушиваясь к тому, как Скорцени блаженствует под душем, который, несмотря на налет и разрушения, все еще функционировал.
— Не злопамятствуйте, Фройнштаг. Вам это не к лицу.
— Я ведь не упрекаю вас в том, что вы самым бессовестным образом увиливаете от прямых ответов.
— В тех случаях, когда эти прямые ответы мне неизвестны. Меня сейчас куда больше интересует мой адъютант Родль. Очень хотелось бы знать, где, под крылом какой фурии он пребывает сейчас.
— Да уж, господа офицеры СС, воздух Италии, не говоря уже о Корсике, вам совершенно противопоказан. Поэтому, на всякий случай, напомните-ка мне имя той самой девицы.
— Жанна д’Ардель. Кажется. Я уверял, что она — девица? По-моему, голос у нее был старческим.
— Не пытайтесь оправдываться. Как подследственный вы совершенно бездарны. Иное дело — в допросе. Там вы по-настоящему сильны. Признаю. Итак, Жанна д’Ардель. Впервые слышу это имя.
— Несчастная еще не знает, как ей повезло.
«За стенами этого здания выносят из развалин трупы, — напомнил себе Скорцени. — А ты в это время оправдываешься перед любовницей. Существует какое-то несоответствие между этими действами. Неужели не улавливаешь?»
Она подошла к столику, на котором стоял телефон и, увидев в открытой записной книжке номер штурмбаннфюрера Умбарта, не колеблясь, позвонила ему.
— Вы, штурмбаннфюрер? — строго поинтересовалась она таким тоном, будто не она его, Умбарта, тревожит, а Умбарт — ее. — Ваш штаб все еще не разнесло? Унтерштурмфюрер Фройнштаг. Да, та самая… — Беседуя с командиром батальона, Лилия краешком глаза подсмотрела, как, обернувшись полотенцем, Скорцени важно прошествовал из ванной в соседнюю комнату. — Вам знакомо такое имя — Жанна д’Ардель? Вот как? Откуда оно мне известно? Да уж наслышана.
Скорцени все еще облачался в свой франтоватый приталенный мундир, а Лилия уже возникла в проеме двери его комнаты.
— Сколько раз я давал себе слово не раскрывать женщинам имена их соперниц. Никогда, ни под каким предлогом…
— А ведь все очень просто, штурмбаннфюрер. Жанна д’ Ардель — хорошая знакомая подруги штурмбаннфюрера Умбарта.
— Только и всего, Лили…
— Ну-ка повторите, повторите… — мгновенно отреагировала Фройнштаг.
— Что именно?
— Имя, мое имя. В таком виде, в каком вы его только что произнесли.
— О, Ли-ли… — по слогам, манерно закрыв глаза, продекламировал Скорцени. — Нравится? То-то же. Только учтите: впредь я все равно буду обращаться к вам так, как полагается обращаться к офицеру СС, госпожа Фройнштаг. А пока что будем считать, что вопрос со звонком мадемуазель д’Ардель закрыт.
— А нападение на наш отель? Как быть с ним?
— Побойтесь Бога, унтерштурмфюрер, — поморщился Отто. — Не ставьте меня в глупое положение.
— Нет уж: в данной ситуации пусть лучше Господь убоится меня. Я знаю, что говорю. Я чувствую…
Скорцени застегнул френч на последнюю пуговицу и только тогда лениво, неискренне рассмеялся.
— Вы неисправимы, Фройнштаг. Ваша фантазия возводит меня в ранг наследника австрийского престола.
— За престолонаследниками сейчас никто не охотится. Они не представляют никакого интереса.
— Как и я.
— Что касается вас, то вы — из-за убийства которого начнется третья мировая[49], «самый страшный человек Европы» и «первый диверсант рейха». Советовала бы вам время от времени почитывать газеты. Причем не только германские.
— Дельный совет, — возился Скорцени с галстуком.
— Меня не оставляет предчувствие, что за вами началась настоящая охота. И не только за телом, но, судя по усилиям княгини Сардони, и за душой — тоже.
— Там, по-моему, тоже — за телом, — мрачно отшутился штурмбаннфюрер.
— Это вам так кажется, Скорцени, что княгиня польстилась вашими телесами, — вновь блеснула своей прирожденной зловредностью Фройнштаг, — уверена, что на самом деле она отрабатывает свой хлеб ради иной цели.
«Тогда встает вопрос: “Кто ты?” — взглянул на нее из-под нахмуренных бровей штурмбаннфюрер. — Неужели приставили? Даже ко мне? Но кто? Кто посмел? Бред. Не может быть».
