На первом этаже дома 41 по бульвару Орнано, в кафе Маршаля был телефон: Монмартр 44–74, но я не знаю, была ли связь между кафе и гостиницей, был ли этот Маршаль также и ее владельцем. Пансиона «Святое Сердце Марии» в телефонном справочнике того времени нет. Я нашел другой адрес Христианской миссии Милосердия, видимо, в 1942 году по этому адресу находился какой-нибудь филиал пансиона: улица Сен-Мор, 64. Бывала ли там Дора? Номер телефона тоже не был указан.
Как знать? Может быть, настоятельница только в понедельник утром позвонила к Маршалю или, скорее, послала одну из монахинь на бульвар Орнано. Или Сесиль и Эрнест Брюдер сами пришли в пансион?
Знать бы, какая была погода 14 декабря, в день бегства Доры. В то воскресенье могло светить ласковое зимнее солнышко, рождающее в вас чувство свободы, праздника и бесконечности жизни — иллюзорное чувство, когда кажется, будто время приостановило свой бег, что можно спрыгнуть на ходу и освободиться от петли, которая вот-вот затянется на вашей шее.
Я долго ничего не знал о том, что сталось с Дорой Брюдер после ее бегства и объявления о розыске, опубликованного в «Пари-Суар». Потом узнал, что восемь месяцев спустя, 13 августа 1942 года, ее поместили в лагерь Дранси. В карточке указано, что она прибыла туда из лагеря Турель. Действительно, в тот день, 13 августа 1942-го, триста евреев были переведены из лагеря Турель в лагерь Дранси. Тюрьма, лагерь, а если еще точнее — перевалочный пункт Турель занимал бывшую казарму колониальной пехоты, казарму Турель на бульваре Мортье, 141, у заставы Лила. Он был открыт в октябре 1940-го, в то время туда помещали «незаконно проживающих» евреев без французского гражданства. С 1941 года, когда мужчин стали отправлять прямо в Дранси или в лагеря под Орлеаном, лагерь Турель остался тюрьмой для женщин-евреек, нарушивших немецкие предписания, а также коммунистов и уголовных преступников.
Когда именно и на каком основании Дору Брюдер посадили в Турель? Я не знал, существуют ли документы, найдется ли хоть какой-нибудь след, который подсказал бы ответ на этот вопрос. Оставалось только предполагать. Арестовали ее, скорее всего, на улице. В феврале 1942-го — два месяца спустя после ее побега — немцы обнародовали новое предписание, запрещавшее евреям в Париже выходить из дому после восьми вечера и менять место жительства. Полиция соответственно усилила бдительность, на улицах стало опаснее, чем в предыдущие месяцы. Я был почти уверен, что именно в том студеном и мрачном феврале, когда полиция по делам евреев расставляла свои капканы в переходах метро, у кинозалов, у театров по окончании спектаклей, Дора и попалась. Я даже удивлялся, как шестнадцатилетняя девчушка, при том, что в полиции было известно о ее бегстве в декабре и имелся словесный портрет, ухитрялась заметать следы все это время. Разве что нашла надежное убежище. Но где она могла укрыться в Париже зимой 1941 — 1942-го, самой темной, самой суровой за все время оккупации, когда снегопады начались еще в ноябре, в январе температура упала до минус пятнадцати, повсюду замерзала вода, гололед был страшный, а в феврале опять выпало невиданное количество снега? Где же она пряталась? И как кормилась в тогдашнем Париже?
Да, именно в феврале, думалось мне, в феврале «они» поймали ее в свои сети, «Они» — может, это были обычные стражи порядка, а может, инспектора полиции по делам несовершеннолетних или по делам евреев, проверявшие документы где-нибудь в общественном месте. В каких-то мемуарах я читал, что за малейшее нарушение «немецких предписаний» в Турель отправляли девушек восемнадцати-девятнадцати лет, и даже моложе, шестнадцатилетних, как Дора. В том же феврале, вечером того дня, когда вошел в силу новый немецкий указ, мой отец попал в облаву на Елисейских полях. Инспектора полиции по делам евреев перекрыли все выходы из ресторана на улице Мариньян, где он обедал в тот вечер с другом. Посетителям приказали предъявить документы. У отца их при себе не было. Его забрали. В «корзине для салата»,[3] которая везла его с Елисейских полей на улицу Греффюль — там находилась полиция по делам евреев, — он заметил среди едва различимых в сумраке теней девушку лет восемнадцати. Отец потерял ее из виду, когда их вели по лестнице на тот этаж, где размешался этот полицейский гадюшник и кабинет начальника, некоего комиссара Швеблина. Потом, на той же лестнице, когда его уже вели вниз, чтобы препроводить в камеру предварительного заключения, погас свет и ему удалось бежать.
Отец лишь вскользь упомянул об этой девушке, когда рассказывал мне о своем злоключении в первый и последний раз в жизни, июньским вечером 1963 года, — мы сидели в ресторане на Елисейскнх полях, почти напротив того, где его арестовали двадцать лет назад. Он не описал ее внешности, не сказал, как она была одета, Я почти забыл о ней, но в тот день, когда узнал о существовании Доры Брюдер, вспомнил. Тогда мне пришло в голову: что, если девушка, оказавшаяся в «корзине для салата» с моим отцом и другими неизвестными мне людьми в ту февральскую ночь, и была Дора Брюдер, которую тоже арестовали в тот день, после чего отправили в Турель?
Наверно, мне хотелось, чтобы они встретились, мой отец и она, той зимой 1942 года. Они были очень разные, он и эта девушка, но в ту зиму их подвели под одну категорию — изгоев. Отец тоже не встал на учет в октябре 1940-го, и у него не было номера «еврейского досье». Так что и он жил нелегалом, порвав все связи с миром, в котором каждый обязан предъявлять документы с зафиксированными в них профессией, семейным положением, гражданством, рождения и адресом. Он был выброшен из этого мира. Как и беглянка Дора.
Но все же до чего разные у них судьбы! Как могла выжить шестнадцатилетняя девушка, сбежавшая из пансиона, совсем одна в Париже зимой 1942 года? В глазах полиции и властей того времени она была дважды нарушительницей: еврейка и несовершеннолетняя в бегах.
Для отца, на четырнадцать лет старше Доры, дорога была проторена: не по своей воде оказавшись вне закона, он пошел дальше по этому скользкому пути, промышлял в Париже чем придется и погряз в трясине черного рынка.
Недавно я узнал, что та девушка в «корзине для салата» не могла быть Дорой Брюдер. В списке женщин, помещенных в лагерь Турель, я попытался найти и ее имя. Две молодые девушки, двадцати лет и двадцати одного года, польские еврейки, поступили в Турель 18 и 19 февраля 1942 года. Их звали Сима Бергер и Фредель Трайстер. Даты совпадают, но которая из них была с моим отцом? Из камеры предварительного заключения мужчин отправляли в Дранси, женщин — в Турель. А может быть, та незнакомка, как и мой отец, сумела избежать уготованной им всем участи? Боюсь, она так и останется безымянной, она и другие тени, попавшие в облаву в ту ночь. В полиции по делам евреев уничтожили их досье, все протоколы, все списки арестованных в облавах и задержанных на улицах. Не напиши я эти строки, так никто бы никогда и не узнал, что эта неизвестная девушка и мой отец оказались в «корзине для салата» в феврале 1942-го на Елисейских полях. Они так и остались бы теми, кого — живыми или мертвыми — зачисляют в категорию «неустановленных лиц».
Двадцать лет спустя моя мать играла в одном спектакле в театре «Мишель». Я часто ждал ее в кафе на углу улиц Матюрен и Греффюль.
Тогда я еще не знал, что мой отец едва не поплатился здесь жизнью и что я нахожусь там, где когда-то была черная дыра. Мы шли ужинать в ресторан на улице Греффюль — возможно, в тот самый дом, где помещалась полиция по делам евреев и где моего отца волокли по коридору в кабинет комиссара Швеблина. Жак Швеблин. Родился в 1901 году в городе Мюлузе, в Эльзасе. В лагерях Дранси и Питивье его люди обыскивали каждую партию отправляемых в Освенцим.
«Г-н Швеблин, начальник полиции по делам евреев, являлся в лагерь в сопровождении 5 или 6 полицейских в штатском, которых он именовал „вспомогательным составом“; по имени знали только его одного. Его помощники носили на кожаном ремне револьвер с одной стороны и дубинку с другой.
Распределив своих людей по баракам, г-н Швеблин отбывал из лагеря; возвращался он только к вечеру, чтобы забрать изъятое при обыске. Каждому из его помощников отводился стол, по обе стороны которого ставили ящички один для денег, другой для драгоценностей. Узники один за другим подходили к полицейским, и те обыскивали их тщательно и унизительно. Часто побоями заставляли снимать штаны, били ногами в живот, приговаривая: „Ну что? Хочешь еще попробовать христианского тела? А полицейского?“ Выворачивали наружные и внутренние карманы и нередко, якобы торопясь, грубо выдирали их с мясом. Не стану рассказывать, как обыскивали женщин, в каких местах шарили.
По окончании обыска деньги и драгоценности вперемешку сваливали в чемоданы, перевязывали их шпагатом, пломбировали и грузили в машину г-на Швеблина.
