— Вот буря разыгралась, — усаживаясь возле меня и, видимо, стараясь меня успокоить, заговорил Трощилов.
Но мне было не до разговоров.
К Трощилову подошел офицер из нашего политотдела, майор Мишин, и, заметив меня, весело развел руками:
— Сычева, что это вы в «цивильном» платье?
— Она в санатории, — ответил за меня Трощилов.
— Ах, вот как! — многозначительно взглянул на нас Мишин, садясь рядом.
Трощилов что-то стал весело рассказывать майору, обращаясь временами и ко мне. Но, казалось, ничто не могло меня отвлечь от овладевшего мною страха. Я прислушивалась к раскатам грома, ударам волн о борта катера, беготне на палубе и, прижимаясь к деревянной стене трюма, замирала. Пережитая во время войны на море катастрофа, видимо, не прошла бесследно. Мне вспоминалась та ужасная ночь, взрыв мины, идущий медленно ко дну теплоход и мы трое — я, Маня и Луиза, коченеющие от стужи и от предсмертного страха.
Трощилов, почувствовав, что я вся дрожу, притянул меня к себе, спросил:
— Ну, товарищ лейтенант, что с вами? Грозы испугались? Ну-ка… Взять себя в руки! Это на вас непохоже.
Его мужественный голос и сильная рука на моих плечах подбодрили. Я невольно прижалась к Трощилову.
— Женщина все-таки остается женщиной, — усмехнулся он.
Мишин сдержал улыбку, промолчал, а мне не понравилось это старое суждение о женщине.
— Почему такой вывод? — подбодрилась я и подняла глаза на майора.
— А вот почему, — и он обратился к Мишину: — Вы помните, сколько силы воли и мужества было у этой женщины на поле боя? Я сам не раз поражался. А не успели отгреметь пушки, она надела женское платье, туфли, и с ними вернулись женское кокетство, женские прихоти и даже женский страх!.. А где та Сычева, командир огневого взвода противотанковой батареи, которая день и ночь была под угрозой смерти? Где Сычева-командир, от пушек которой горели и удирали танки? Вот она — трясется, испугалась грома, посмотрите на нее, — смеясь, стыдил меня Трощилов.
— И вовсе я не испугалась, — запальчиво ответила я, подняв голову. — А вот вы лучше скажите, вам когда-нибудь приходилось тонуть на пароходе, который наскочил на мину, и стоять несколько часов по горло в ледяной воде, ожидая смерти или случайного спасения? Приходилось?
— Нет, — смущенно сознался Трощилов.
— Ну так и молчите, — проговорила я и отвернулась.
Спор неожиданно успокоил меня, и я уже не вслушивалась со страхом в шум волн за бортом. Вскоре он стал стихать, и катер подошел к пристани.
Пассажиры засуетились.
Трощилов так больше и не промолвил ни слова, только при выходе молча взял меня под руку.
Вечером, после ужина, провожая меня в палату, он сказал опять:
— Вам необходимо окончательно все решить, вы поняли, о чем я говорю?
Я молча кивнула головой.
В эту ночь я долго не могла уснуть, но не о муже я думала. Мне уже нечего было решать. Он сам все решил своим письмом. Я думала о новом, волнующем меня теперь чувстве к Трощилову.
Следующий день для меня начался весело. Купались в озере, утром оно особенно спокойно. На пляже было очень много купающихся.
После ужина мы с майором, невзирая на изменившуюся погоду, ветер и тучи, опять пошли к озеру.
Трощилов молчал, задумчиво устремив глаза на серые тучи, из-за которых выплывала полная луна. Потом несколько раз затянулся папиросой и, решительно отбросив ее, серьезно спросил:
— Ну, что же вы мне скажете?
Вопрос этот был уже лишним. Трощилов понял это. Он резко повернулся ко мне, взял за руки и, заглянув мне в глаза, взволнованно и быстро заговорил:
— Тамара, я хочу иметь настоящего друга, чтобы он понимал меня, чтобы в трудные дни я мог на него положиться. Таким другом для меня можете стать вы.
Утром, гуляя у озера, я увидела подъехавшую к пристани машину. Из кузова выпрыгивали девушки в военном, среди них была и Аня Балашова. Она подбежала, бросилась мне на шею.
— Уезжаю, товарищ лейтенант, сегодня уезжаю. Совсем… Домой… — В глазах девушки мелькнула растерянность. — На Родину, — поправилась она. — Всех девушек демобилизуют и отправляют домой… — Глаза Ани затуманились, тонкие губы дрогнули.
— Но почему же ты плачешь, Аня? Надо радоваться!
— Но вы же знаете. Меня дома никто не ждет. Я же вам рассказывала. Все погибли. И мама, и братики, и отец, — Аня всхлипнула. — А я в армии привыкла. Здесь для меня все как родные. А теперь… — сквозь слезы проговорила она, — я и их теряю.
Мне стало очень жаль девушку. Да, взвод, армия заменили ей родную семью, и теперь ее пугает одиночество. Надо одной, самостоятельно начинать жизнь.
— Не огорчайся, Аня, — попыталась я успокоить девушку. — Езжай на Родину, а там не пропадешь. Скоро приеду и я, спишемся, побываешь у нас в Крыму, — может быть, понравится.
— Вы офицер, вас еще не скоро демобилизуют, а мы уже сегодня едем, и нет адреса, чтобы вам оставить, — огорченно проговорила она.
— Ничего, я тебе дам свой. Если будет трудно, езжай к моим родным на Кавказ. Я им напишу. Они тебя встретят. Запиши адрес, — достала я из кармана карандаш.
— Спасибо. На всякий случай, — сказала Аня. — Приезжайте провожать. Нас будут с Шиофока отправлять.
— Обязательно!
Судьба Ани меня волновала, и, встретившись с Трощиловым, я рассказала ему о ней.
— И вот теперь она, бедняжка, остается совсем одна, что с ней будет? С чего она начнет жизнь? Ведь она совсем ребенок!
Лицо майора было спокойно, и меня это раздражало.
— Что же вы молчите? — спросила я. — Посоветуйте, что ей предпринять?
— Ей можно дать только один совет, Тамара!
Он вынул из кармана коробку спичек, достал одну и подал мне:
— Ломайте!
Пожав плечами, я легко сломала спичку, стараясь разгадать, что это может значить. Потом майор достал из коробки пучок спичек и подал мне:
— А теперь переломите эти.
Поняв его мысль, я засмеялась — как ни старалась, переломить пучка не смогла.
— Вот так посоветуйте и Ане — держаться комсомольского коллектива. И тогда ее ничто не сломит… А домой мы, наверное, все поедем скоро. Я сегодня был на приеме у врача и узнал, что меня, как ограниченно годного, скоро демобилизуют.
— Вот и хорошо, — обрадовалась я. — Наверное, и меня тоже. И мы уедем в Крым.
В Шиофок мы с майором приехали, когда солнце приближалось к горизонту. В садах и парках было особенно людно и шумно. Всюду мелькали военные гимнастерки девушек, поблескивали ордена и медали, звенели веселые, задорные фронтовые песни. Галин голос мы услышали издалека.
— А вот и наши девчата, — сказал мне майор.
Мы подошли.
Обрадовавшись нашему приходу, Галя стала рассказывать, как она приедет домой и осенью обязательно поступит учиться. Теперь мечта ее сбудется. Она станет педагогом.
— Скорее бы мамочку повидать! — Она вынула из карманчика гимнастерки бережно завернутую в бумагу фотографию матери и показала нам.
Аня была по-прежнему грустна и молчалива. Она невольно сторонилась веселой Гали.
— А мне учиться теперь не придется, — тихо сказала она, — работать нужно.
Когда солнце уже стало приближаться к горизонту, раздалась команда:
— По машинам!
Девушки зашумели, забегали, хватая вещевые мешки и чемоданы, и, ловко вскакивая на машины, шумно усаживались.
— Аня! Аня! — кричала Галя на всю аллею. — Где ты? Иди сюда, на первую машину.
Но Аня осталась с нами. Она невольно завидовала веселой, беззаботной Гале.
Еще не выехали из города, как на передней машине грянула знакомая всем довоенная песня:
А ну-ка, девушки!
А ну, красавицы!
Подхватили ее и мы.
Провожать девушек на станцию пришли представители воинских подразделений. Звучали напутственные речи. Девушкам дарили ценные подарки и просили передать горячий привет Родине.
На перроне собрались местные жители, делегации трудящихся, студентов, особенно много было женщин, девушек. Махая руками, они выкрикивали приветствия на ломаном русском языке. Потом засуетились, и из толпы к вагонам подошла пожилая мадьярка, знавшая русский язык.
Она сказала, что венгерские женщины благодарят русских женщин за ту помощь, которую они оказали советским войскам в освобождении их родины от гитлеровских оккупантов, и просят передать горячий привет всем советским женщинам.
— Слава советским женщинам! — эти слова повторяла вся толпа.
Со слезами на глазах, как с родными братьями, прощалась Аня со старшиной и сержантом своего подразделения.
В последний момент, когда маленький узкоколейный паровоз дал гудок, из окна вагона высунулась кудрявая голова Гали.
— Хотите вашу любимую? — крикнула она нам и громко запела:
