В гвалте и свисте урагана я услышал далекий голос:
— Эй, командир!
Я шел на голос, он будто удалялся, но я беспрерывно слышал:
— Эй, командир!
Стал искать Большую Медведицу. В разрывах быстро бегущих облаков увидел Полярную звезду. И пошел.
Уже начало светать. Ветер стихал. Вдали показались движущиеся навстречу мне темные фигуры.
Первым подбежал комиссар:
— Жив?
— Жив! А как люди, собрались?
— Многих нет, — сказал Домнин. — Думаю, еще подтянутся.
— Где расположились?
— Под скалой Кемаль-Эгерек.
— Неужели все-таки дошли до Кемаля? — обрадовался я.
Когда из-за облаков показалась гора Роман-Кош, наступила тишина. Как будто не было страшной ночи, не было урагана и метели.
Открылся горизонт. Под лучами восходящего солнца блестит снег. Вдали, на пройденном нами пути, виднеются отдельные фигурки. Их-то мы и поджидаем.
В девять часов утра начали спуск в леса заповедника и через два часа разожгли костры под горой Басман.
В двенадцать часов дня над яйлой появился вражеский самолет «рама». Очевидно, потеряв наш след, гитлеровцы искали нас с воздуха.
Этот небывало трудный переход — более пятидесяти километров — стоил нам жертв. Но цель была достигнута: мы перебрались в основной партизанский район.
Наш штаб расположился в бывших землянках Четвертого партизанского района. Знакомые, родные места!
Первым делом мы с Домниным пошли на Нижний Аппалах к заместителю командующего — начальнику Третьего района Северскому и комиссару Никанорову.
37
Третий партизанский район — наш непосредственный сосед, а руководство — командир Георгий Леонидович Северский и комиссар Василий Иванович Никаноров — прямые начальники.
Северский в роли заместителя командующего оперативно координирует действия не только подчиненных ему отрядов, но и всего нашего соединения.
Я почему-то представлял себе Северского пожилым, суровым на вид мужчиной и был крайне удивлен, когда увидел перед собой человека лет тридцати. Строен, сероглаз, в добротном спортивном костюме, свежелиц, будто только из бани вышел. Порывист, категоричен и абсолютно уверен в каждом слове своем.
Удивил меня и комиссар Никаноров. Он был куда проще. Чуть старше Северского, в черном пальто, в бостоновом костюме. Ни ремней, ни других военных атрибутов. Автомат носит кособоко. Он совершенно не подходит к его внешности, чужероден, как чужеродна граната-бомба, подцепленная на поясной ремешок. По внешнему виду — обычный мирный гражданин, каких в довоенное время можно было встретить на каждой улице, в каждом городе.
А район был ядром партизанского движения. От лесов, где он располагался, ближе всего к центру полуострова — Симферополю, в котором был штаб фон Манштейна.
Симферополь — военный и пропагандистский узел врага; там опергруппа Стефануса, цель которой уничтожить партизанское движение на полуострове. Заслуга Северского в том, что он сумел протянуть щупальца разведки к самым затаенным замыслам врага. Враг задумал — Северский узнал.
Командир обязан этим бесстрашным разведчикам Нине Усовой, Екатерине Федченко, Марии Щукиной, особенно Николаю Эльяшеву. В третьей тетради я расскажу об этих бесстрашных солдатах. Ими дирижировал начальник разведки района — опытный чекист Федор Якустиди. Он оригинал, говорит нервно, а глаза — округлые, как переспелая вишня, так и обшаривают тебя. Сами они глубоки, сколько в них ни заглядывай — дна не увидишь. Худущий, с фигурой «вопросительный знак»; говорить с ним трудно, впечатление такое, что он вот-вот уйдет куда-то, потому слушает тебя на ходу.
Штаб Северского резко отличается от нашего. Прежде всего, все в нем были сыты, жили в тепле — в лесной сторожке Нижний Аппалах, топили печи, спали в нижнем белье, пели песни.
Это не в укор ему, Северскому, а к тому, что я и Домнин были ошеломлены, увидев все это. Ну, например, стол, покрытый скатертью, хлеб настоящий хлеб!
Нас встретили по-братски, обрадовались, особенно Никаноров.
Увидел нас — ахнул:
— Вывели-таки отряды!
— Общипанными, — улыбнулся Домнин.
— Хлебнули, видать, горя. Так, товарищ? — Северский крепко пожал мне руку. — Надо было ошибку Красникова исправлять сразу же… А вы подзадержались там…
— Не считаю, что напрасно, товарищ замкомандующего. — Нервы у меня как оголенный электрический провод. Коснись — искра.
— Потом, потом, — мягко говорит Никаноров, тянет меня к столу.
— Ничего, злее будем, — отшучиваюсь я.
— Да уж дальше некуда. Из вас зло и так прет. Посмотрите-ка на себя. Северский, смеясь, подал мне зеркало.
— Сколько вам лет? Наверное, пятый десяток меняете, — посочувствовал мне Никаноров.
Я сказал, что мне еще далеко до тридцати.
— Отношения потом выясним. — Северский посмотрел на входную дверь. Фомин!
Входит стройный моряк, готовый в огонь, в воду, к черту на рога только прикажи.
Каблуками щелк, глаза на командира:
— Есть Фомин!
— Братию в баню, да по-нашенски.
Неправду говорят, что в тяжелой обстановке не бывает счастливых минут. Мы, по крайней мере, от всей души наслаждались баней.
После бани нас ждал накрытый стол.
— За выход из кольца врага, за новые, боевые успехи! — Северский поднял стопку и молодцевато опрокинул. — Поход ваш похлестче ледяного марша Каледина. Исторический!
— Мраморные обелиски потом, — остановил его Никаноров, повернулся лицом ко мне и к Домнину: — Севастопольские партизаны совершили подвиг, но… Не мне вас напутствовать, а по-дружески скажу. По-дружески, Виктор, хлопнул Домнина по плечу. — Вот сейчас ударите по врагу поближе к фронту это и будет высшая награда за пережитое, лучашая память погибшим. Ну, хлопцы, за победу!
У меня запершило что-то в горле.
Северский вдруг расщедрился:
— Выделяю двух коров, два пуда соли. Действуй, братия.
Междуречье Кача — Писара — Донга — дикий край Крымского заповедника. Головокружительные скалы, древний лес, сейчас молодящийся набухающими почками, шумные потоки горных рек, недосягаемые кручи.
Непонятная, непривычная тишина.
Странно мы чувствуем себя в большом лесу, настороженно прислушиваемся к глухой тишине и чего-то ждем.
Проходят еще одни сутки, начинаем медленно осваиваться с местностью; а тут Севастопольский участок ожил или слышимость стала лучше, но с запада доходят до нас звуки разрывов и даже отдельные пулеметные трели. Это нас возвращает к испытанному.
Но есть еще одно чувство: удалившись от фронта, мы будто покинули близкого человека, который очень нуждается в нас.
В первые же дни Севастопольский отряд совершил нападение и уничтожил гарнизон в деревне Стиля. За севастопольцами пошли другие наши отряды. После всего пройденного, испытанного, пережитого людям казалось, что ничего не страшно. Главным образом этим можно объяснить проявившуюся в первые дни боевую активность района.
Группа партизан Севастопольского отряда на десять дней ушла ближе к фронту, чтобы отомстить врагу за товарищей, за раненых.
Дед Кравченко и тут с ходу нашел себя, вернулся из разведки, доложил: «В Ялте отдыхают эсэсовцы».
Черников с десятью партизанами спустился на Южный берег.
На побережье была уже весна. Ослепительно сверкало солнце. Выдвинувшись далеко в море, темнело исполинское туловище Медведь-горы. Через несколько дней эта группа вернулась благополучно, с трофеями. В первую минуту мы даже растерялись, пораженные необычным видом наших партизан: они стояли в строю в немецких, мышиного цвета шинелях, в сапогах, в пилотках с наушниками.
Путаясь с непривычки в длинной шинели, ко мне подошел бородач и, пытаясь доложить по форме, громко выкрикнул:
— Товарыш начальник Пьятого району! Товарыш командыр! Фу, заплутався… 3 задания прыйшлы, побыв фашистов цилых симнадцать штук…
От деда пахло тонкими духами.
— Фашисты, видать, холеные?
— А як же? Оцэ вам подаруночек, — Кравченко достал из кармана флакон.
Большой путь совершили эти духи. Думал ли француз фабрикант, что его парижская продукция окажется в кармане старого лесника и хозяина крымских лесов Федора Даниловича Кравченко?
Группа Черникова уничтожила немцев из особой команды тайной полевой жандармерии. Той самой, которая участвовала в карательных операциях в районе Чайного домика.
Партизаны принесли два офицерских удостоверения, четырнадцать железных крестов, пятнадцать автоматов, семь пистолетов, двенадцать пар сапог, десять комплектов обмундирования, а главное — карту карательных операций на яйле.
В лесу становилось теплее. Под соснами снег сошел, стало сухо. Немного ниже нашей стоянки, под горой Демир-Капу уже виднелись черные пятна талой земли.
Однажды вечером к нам пришел Иван Максимович Бортников. Он был все такой же, разве усы стали длиннее да под глазами углубились складки.
