— Иванов, родной, скорее, ведь надо выходить на связь.
— Я знаю, я тороплюсь.
Батарея анода готова. Подбираем накал. Дело пошло лучше. Подобрав несколько штук четырехвольтовых батарей, мы соединили их параллельно. В приемнике раздалось характерное потрескивание.
— Шифр не забыл? — с замирающим сердцем спросил я Иванова.
— Нет.
— Возьми, — я протянул ему бумажку с набросанным коротким текстом: «Обком партии. Продукты получили, батареи разбились, бросайте рацию с питанием. Переходим в заповедник. Завтра ждите в эфире».
Иванов долго возился. Я страшно боялся, как бы он не запутался. Десятки раз повторяя позывные, Иванов посылал в эфир наши отчаянные сигналы.
И вдруг!
— Что-то есть!.. — не своим голосом закричал радист.
Я схватил наушники и наконец услышал, да, услышал долгожданный сигнал. Все отчетливей и отчетливей Севастополь посылал в эфир тире и точки: «Мы вас слышим, мы вас слышим, переходим на прием, переходим на прием».
— Иванов, давай передачу!
Оба мы дрожали от нетерпения. Наконец-то связь, такая долгожданная!
Через каждые десять минут мы взаимными сигналами проверяли связь. И только через сорок минут получили ответ.
Здорово ругал я себя в ту минуту, что не удосужился изучить радиодело. Иванов долго возился. Карандаш в его руках дрожал, и потребовалось более получаса, пока он протянул мне готовую радиограмму:
«Переходите заповедник. Ждем координаты на выброску. Сообщите сигналы для летчиков. Налаживайте разведку. До свидания.
Секретарь обкома Меньшиков».
Это был праздник! Каждый хотел лично прочесть радиограмму. Бумажка пошла по рукам. Люди читали и чувствовали: новые силы вливаются в их сердца.
Теперь все смотрели на радиста с уважением. Еще вчера этот человек ничем не отличался от остальных, а сегодня он стал самым почетным членом коллектива. Каждый предлагал ему свои услуги. Подсовывали даже сухарики из своих мизерных запасов.
Но радист был скучен, вял и почти не реагировал на внимание товарищей. Видимо, он чувствовал себя очень плохо…
Мы все встревожились.
— Что с тобой, Иванов?
— Ко сну что-то клонит.
— Ложись, вот ватник. Парочку часов успеешь поспать.
Радисту тотчас отвели место. Его берегли. Он стал необходим, как никто другой.
…Темнело. В горах подозрительно тихо. Тусклая луна большим круглым пятном показалась из-за гор, едва освещая яйлу, окутанную огромным белым саваном. Все мертво. Нам предстоял большой, трудный переход: за ночь пересечь Ай-Петринскую и Никитскую яйлы и у Гурзуфского седла по горе Демир-Капу спуститься в буковые леса заповедника.
К утру переход необходимо было закончить.
Как обычно, растянувшись в цепь, мы вышли из этих гостеприимных, теплых бараков, где за один день испытали столько хорошего: поговорили с Севастополем.
Гурзуфская яйла — самая высокогорная часть Крыма. Она пустынна, пейзаж ее однообразен. Зимой бывают здесь ураганы исключительной силы. Они внезапны, коротки и сильны.
Когда мы вышли, ночь была тихая, морозная. На снегу образовался наст, ноги не проваливались, идти легко. И все-таки с первого же километра наш радист стал сдавать.
Отдав другим свой автомат и мешок, я взвалил на плечо рацию и распределил радиопитание среди партизан штаба. Только вещевой мешок с продуктами Иванов никому не решился отдать.
Мы уже пересекли утонувшую в сугробах Коккозскую долину, когда с востока внезапно подул ветер, вздымая смерчи снежной пыли. А с ветром стала надвигаться черная туча, подбираясь к диску уже поднявшейся луны.
— Нэдобра хмара, товарыш командир, — сказал шагавший рядом со мной дед.
— Похоже на пургу, как думаешь? — забеспокоился я.
— Нэдобра хмара, — вздохнул он.
В ушах зашумело. Наверно, понизилось давление.
— Не растягиваться, держаться друг за друга! — дал я команду. — А ты, дед, иди сзади, следи, чтобы не отставали.
С ним пошел Домнин. Они мгновенно растаяли в снежной дымке.
Другого пути у нас не было. Люди насторожились. Застигнет пурга спрятаться негде: по сторонам обрывистые скалы, до леса далеко. Если спуститься вниз — сомнительно, хватит ли сил подняться обратно. Да и опасно спускаться. Можно опять наткнуться на противника.
Все сильнее и сильнее становились порывы встречного ветра. Нас запорошило. Впереди не видно ни зги — густой белый туман.
Со страхом я видел, что радист выбивается из сил. Он от; дал уже свой вещевой мешок с продуктами.
— Иванов, тебе плохо?
Радист не сказал, а прошептал:
— Я дальше не могу… Оставьте меня.
Я сам остановился как вкопанный, и все остановились за мной.
— Да ты понимаешь, что говоришь? Как это оставить? Ты должен двигаться!
— Но я не могу…
Я схватил его руки. Они были холодные. Да ведь он умирает! Что же делать?
— Иванов, Иванов, мы тебя понесем. Ты только бодрись…
Партизаны без команды подхватили почти безжизненное тело радиста.
Ветер налетал на нас с бешеной силой, забивая дыхание, Все чаще и чаще преграждали путь только что наметенные сугробы. С каким трудом преодолевали мы их!..
Вдруг я услышал шепот комиссара:
— Командир, он умирает!
— Кто?
— Радист.
— Не может быть! — закричал я и осекся…
Люди окружили Иванова, пытаясь сделать все возможное, лишь бы помочь ему. Спинами загораживали его от ветра. Жаль было товарища, да и каждый понимал, что значит для нас сейчас смерть радиста.
Радист умер.
С Ивановым, казалось людям, ушло все: надежда, силы, вселенные в нас вестью из Севастополя. Я не знал, на какой волне работал Иванов.
Быстро вырыли яму в глубоком снегу. Простившись, опустили тело и забросали снегом. В гнетущем молчании снова пошли вперед.
Двигаться становилось все труднее и труднее. Люди выбивались из сил.
Никогда в жизни не испытывал я такого урагана. Невозможно было удержаться на ногах. Ветер отрывал ослабевших партизан от земли. Что-то со звоном пронеслось в воздухе и сгинуло в пропасти, — партизанский медный казан.
Ураган стал убивать. Первыми жертвами оказались наиболее слабые. Ветер как бы подстерегал мгновение, когда партизан выпускал руку товарища. Самостоятельно один человек не мог удержаться на ногах.
Ураган усиливался.
Не хочу скрывать правды: я пережил минуты, когда силы покидали меня и хотелось только одного: зарыться в снег и спать. Спать, не думая о последствиях. Я не мог слышать воя этого сумасшедшего урагана.
Как мне хотелось тишины! Хотя бы минут пять покоя, чтобы в слабые легкие попал хоть глоток воздуха, чтобы было чем дышать. Наверное, была права мой врач Мерцалова: «Куда вам с такими легкими?»
Но я был командир, и мне нельзя было сдаваться, нельзя… Виктор Домнин, Артем Ткачев, Митрофан Зинченко, Алексей Черников, Кузьма Калашников, Михаил Томенко, Николай Братчиков, комиссар акмечетцев Кочевой, пограничники! Они не сдавались, не прятались в сугробы. Они шли и вели других!
Но были такие, что не выдерживали, падали на снег и больше уже не поднимались.
Мы поступили так: к самым сильным привязали слабых — ремнями, лямками вещевых мешков, тряпьем. И группы в пять-шесть человек ползли по яйле, вытаскивая друг друга…
Отряды растянулись на большое расстояние. Была опасность: кое-кто мог остаться без помощи.
Зинченко, Черников и я поотстали немного и начали поджидать партизан. Вот движутся черные точки, растут, приближаются.
Сильный бросок ветра, человек сгибается в три погибели, руками хватаясь за воздух, поворачивается к ветру спиной. Ветер с посвистом умчался, партизан почти на четвереньках ползет вперед.
И так человек за человеком.
Кто-то истошно кричит, слышится: а… аа… ааа… ааа!
Иду на крик. Вокруг тишина, а за ней устрашающий рывок, будто спрессовали воздух до стальной плотности, а потом швырнули все это мне в спину. Я теряю точку опоры, ураган подхватывает меня и с необыкновенной легкостью бросает в пропасть…
Пулей влетаю в исполинский сугроб, и мне сразу становится тепло-тепло, будто меня окутывают горячей шубой.
Я тут же засыпаю — сладко-сладко. Видится синее-пресинее небо и почему-то одинокий сип, склонивший к земле белую голову… Сип летает надо мной, кричит, я даже слышу шорох его могучих крыльев.
И только где-то в недосягаемо далеком-далеком живет тревожная мысль. Она в тумане, но все же я ее чувствую, как чувствует глубоко спящий человек неожиданные шаги постороннего, неизвестно откуда появившегося в комнате.
Человек внезапно просыпается и готов к защите.
Так случилось и со мной. Вдруг что-то меня подтолкнуло, и я начал раскидывать снег.
В гвалте и свисте урагана я услышал далекий голос:
— Эй, командир!
Я шел на голос, он будто удалялся, но я беспрерывно слышал:
