Однажды вечером к нам пришел Иван Максимович Бортников. Он был все такой же, разве усы стали длиннее да под глазами углубились складки.
Я усадил своего старого командира рядом с собой, с радостью жал его костлявую руку.
— Что нового, Иван Максимович?
— Вот читай, там и есть новое, — он передал мне приказ командующего.
Отряды Пятого района вливались в Четвертый. Мокроусов назначал меня командиром объединенного района.
— А комиссар? — сразу вырвалось у меня.
— В другой бумажке сказано.
Мартынов — комиссар Центрального штаба — отзывал Виктора Никитовича Домнина в свое распоряжение.
Новость меня опечалила. Сжился, сработался, сдружился я с Домниным.
С болью прощались с Виктором Домниным и другие партизаны. По такому случаю мы зарезали трофейную овцу. На столе стояли ром, вино — трофеи, принесенные партизанами из последних рейдов.
Дед Кравченко сидел рядом с комиссаром. Повеселевший от рома, он что-то рассказывал.
— А здорово врешь, дед! — подзадоривали его ребята.
— А як же! Бильше всьего брэшуть на вийни и на охоти. А я вроди и военный и вроди — охотнык. Так мэни и брэхать до утра…
Потом пели. Комиссар читал стихи. Хорошо читал! С каким наслаждением слушали мы Пушкина, Лермонтова! Дед от удовольствия покряхтывал. Когда же Домнин прочел строки:
…Кто вынес голод, видел смерть и не погиб нигде,
Тот знает сладость сухаря, размокшего в воде,
Тот знает каждой вещи срок, тот чувствует впотьмах
И каждый воздуха глоток, и каждой ветки взмах…
дед даже привстал, воскликнул:
— Цэ ж про нас!
Ушел Виктор в далекие восточные леса — там теперь Центральный штаб.
Как мне его потом недоставало!
Стою на тропе, кого-то жду. «Кого же?» — спрашиваю себя. Да комиссара… Вот он покажется из-за дерева, высокий, в шлеме, высморкается, скажет: «Опять простудился».
Где он?
Недавно узнал: он вроде своеобразного секретаря парткома всего партизанского движения. На плечах — партийная работа в отрядах. Трудное дело! Шагать, шагать по Крымским горам…
«Мы ехали шагом, мы мчались в боях… И «Яблочко»-песню держали в зубах. И песенку эту поныне хранит трава молодая — степной малахит…» эти светловские строчки сопутствуют мне до сих пор. И всегда помню, что услышал я их о, т Виктора Домнина, нашего комиссара.
38
Мы в заповеднике. Здесь край партизанский, живой.
Но связи с Севастополем по-прежнему нет. Кто заменит радиста Иванова?
Радисты нашлись, но никто не знал, на какой волне наш Иванов связывался с городом, каким шифром вел передачу.
…Севастополь ничего не понимал: была связь — и нет ее! Ждали сутки, другие, секретарь обкома партии Меньшиков то и дело заглядывал в аппаратную. Наше молчание было необъяснимым — ведь никто в городе не знал, что мы на ледяной яйле оставили радиста.
Эфир упорно молчал.
Терлецкий, подлечившийся, помолодевший, ожидал назначения в пограничную часть. Он уже побывал в гостях в полку майора Рубцова. Его обнимали, тискали, поздравляли. Рубцов обещал выхлопотать его на службу, в свою часть…
Как-то Терлецкого срочно разыскали и привели прямо в кабинет Меньшикова. Секретарь обкома без обиняков заявил:
— Беда, Александр Степанович. Что в горах случилось, не знаем, но связи с отрядами нет.
— Как это нет? — ахнул Терлецкий.
— Горы молчат. Ушли отряды в заповедник и молчат. Вот так, Александр Степанович.
— Ясно…
— Мы высадим вас и двух радистов. Все уже готово.
…Поднялись к дороге. Терлецкий и два радиста. Терлецкий прислушался. Тихо.
— Пошли, — шепнул и побежал через дорогу. За ним радисты. Он в кизильник, на тропу и тут… взрыв! Наскочили на секретную мину. Радисты погибли. Терлецкий упал без памяти.
Утром жители поселка Байдары увидели, как дюжие фашисты вели по улице высокого советского командира в изорванной, окровавленной шинели, с забинтованной головой.
В комендатуру сгоняли жителей поселка. Вводили поодиночке, показывали на контуженного командира, лицо которого уже разбинтовали.
Серые глаза Терлецкого неподвижно смотрели на того, кого к нему подвели. Комендант спрашивал одно и то же:
— Это есть кто?
Те молчали, хотя знали Александра Степановича, застава которого была за перевалом у самого моря. Очная ставка продолжалась и на следующий день, на этот раз отвечали жители деревни Скели. Торопливо подошел худощавый мужчина нарукавным знаком полицейского и крикнул:
— Так это же Терлецкий! Начальник Форосской заставы и конечно, партизан.
* * *
Невдалеке от Байдарских ворот стоит одинокая церквушка. Здесь до войны был ресторан, сюда приезжали туристы и с площадки, что за церковью, любовались Южным побережьем.
В холодный мартовский день несколько женщин, в потрепанной одежде, с узлами на худых плечах, испуганно жались к подпорной стене. Снизу, со стороны Ялты, истошно сигналя, приближалась черная машина. Остановилась. Немцы в черных шинелях вытащили из кузова чуть живого человека. Он не мог стоять. Фашисты опутали веревкой колени лежащего и потащили к пропасти. Что-то влили ему в рот и поставили над самым обрывом. Подошли офицер и скельский полицейский. Офицер что-то кричал, показывал вниз, на Форос, на море. Скельский полицай заорал:
— Признавайся, дурень! Сейчас тебя сбросят в пропасть…
Офицер отступил на два шага, а полицейский намотал конец веревки на чугунную стойку парапета.
Фашисты толкнули Терлецкого в пропасть. Зашуршали падающие камни. Крикнула одна из женщин и замерла.
Офицер долго смотрел на часы. Взмахнул рукой. Солдаты тянули веревку показались посиневшие босые ноги. Терлецкого бросили в лужу, он шевельнулся, открыл глаза, пристально посмотрел на женщин, наклонил голову и стал жадно пить. Его торопливо подхватили под руки, подняли, швырнули в машину. Она умчалась в сторону Байдар.
— Это Катин муж, нашей официантки. Да, Екатерины Павловны. У нее сынок — Сашко.
— Господи, что они сделали с человеком!
…Выдался ясный день. Ударили барабаны. По кривым улочкам забегали солдаты, полицаи. Жителей Скели согнали к зернохранилищу, на выдвинутой матице которого болталась петля.
Под Севастополем гремели пушечные залпы.
Терлецкого волокли по улице. Бросили под виселицу.
Еще залп. Внизу, в Байдарской долине, — облако густого дыма. Это ударила морская батарея. Терлецкий вдруг поднял голову, прислушался и долго смотрел на молчаливую толпу, потом подошел к табуретке под петлей, оттолкнул палача и сам поднялся на эшафот.
Залпы грянули с новой мощью — один за другим. Терлецкий повернул лицо к фронту и, собрав последние силы, крикнул:
— Живи, Севастополь!
Тетрадь третья. За Басман-горой
1
Бахчисарай — городок древний, бывшая столица татарского ханства. Он втиснут в ущелье, как противень в духовку. Улицы узкие, дома-мазанки с глухими стенами наружу, черепица на крышах замшелая. И вообще здесь многое кажется замшелым: и бывший ханский дворец с обшарпанными минаретами, полутемной посольской, гаремом, и серые двухэтажные дома с высокими венецианскими окнами, и сизые подпорные стены, с которых сочится вода.
Оживлена одна улочка — центральная. По ней два раза в день прогромыхает автобус с открытым кузовом — рейсовый нз Симферополя, проскочат две-три машины из Ялты — экскурсанты во дворец; бывает, пройдет пролетка с местным начальством. Дымят шашлычные, пахнет перекисшим вином и катыком — кислым козьим молоком.
В воскресные дни толпится народ — разноязыкий, шумливый, охочий до шашлыков, караимских пирожков и, конечно, до белого вина, которое здесь дешевле газированной воды с сиропом.
Много стариков. Они на виду зимой и летом. В шапках, с сухими спинами, подпирают каменные заборы, щелками глаз следя за прохожими. Молодежь их почитает, но сторонится. Вообще горожане смотрят на старцев, как на отжившие век деревья в саду.
Городок — районный центр, но главная жизнь не здесь, а в знаменитых долинах: Качинской, Альминской, Бельбекской. Там сады роскошные, виноградники, на горных делянках — душистый дюбек, там работящий люд.
И в городке и в селах население почти не меняется. Разве молодежь отбудет на службу, на учебу, но и она непременно вернется в родные долины.
Каждый новый жилец — на виду.
В начале тридцатых годов в Бахчисарае появился бухгалтер — плотный крепыш с жилистой шеей и добродушно-хитроватой улыбкой.
Звали его Михаилом, фамилия была громкой — Македонский!
Приветливый, вежливый, улыбающийся, с почтением уступающий дорогу старшим.
В провинциальных городках любят о человеке знать все. Появился выкладывай подноготную!
Македонский о себе не особенно распространялся. Поговорить о том о сем, выпить стакан вина, побаловаться шашлычком — пожалуйста.
