— Факельщик он. Поджигатель, — опять сказал Потанин и выразительно подул на свой увесистый кулак, дескать, нечего церемониться.
Генерал ругнул про себя члена Военного совета: вечно он выдумывает разные эксперименты и сюрпризы! Надо вызывать переводчика, да и прав Потанин: некогда церемониться с этим смердящим солдатом рейха.
Однако пленный неожиданно заговорил:
— Я знаю русский язык, господин генераль. И готов отвечать на ваши вопросы.
Генерал поморщился: эка обрадовал! Что полезного может сообщить ему рядовой какой-то бандитской факельной команды? Номер противостоящей немецкой части или фамилию командира? Так это уже известно разведотделу из более компетентных источников.
— Поджигателей мы квалифицируем как диверсантов, — хмуро сказал генерал. — А диверсанты подлежат расстрелу на месте. Это согласно международной конвенции.
— Ошибаетесь, господин генераль! Я хорошо знаю Гаагскую конвенцию, как бывший гелертер — доцент кафедры международного права. В конвенции такого определения нет, по-русски это называется «подтасовка». Как ученый-правовед, я заявляю протест!
У Потанина от изумления отвисла челюсть, а механик-водитель высунулся по пояс из люка, с презрением крикнул:
— Сука ты, а не ученый!
Немец спокойно вынул грязный платок, вытер измазанное сажей лицо, и в движении руки, в жесте, впрямь проскользнуло нечто напыщенное, кафедрально-профессорское, оттопырил нижнюю губу:
— Прошу оградить меня от оскорблений, господин генераль!
«Ну и фрукт! А ведь член Военного совета в самом деде подкинул выдающуюся гниду. Жжет жилье, уничтожает последнее, что осталось у голодных, истерзанных войной людей, и еще рассуждает о международном праве! Есть ли больший предел человеческому лицемерию!»
В свете фар возбужденные глаза бывшего доцента-гелертера казались стеклянно-желтыми, змеиными. Нет, он вовсе не был похож на обреченную жертву, скорее, напоминал именно ядовитую змею, притиснутую охотничьей рогаткой, но готовую жалить даже в предсмертный миг.
Генералу всегда казалось, что война начисто нивелирует все человеческие призвания, профессии, оставляя на первом плане только одно — умение драться. Оказывается, нет… Оказывается, война незримыми, но очень прочными нитями связана со всем прошлым каждого человека, которое нередко в самые трудные военные минуты становится его дополнительным оружием, подспорьем и поддержкой, чаще всего — моральной, вот как у этого факельщика.
«А ведь он, этот гелертер, убежденный милитарист, — мелькнула неожиданная догадка. — Он жил войной и в мирное время, только под этим углом изучая свое так называемое международное право».
Один из солдат-автоматчиков принес из бронетранспортера и положил на траву, позади пленного, ранцевый огнемет — «вещественное доказательство». Сразу сильно ударил в нос уже знакомый керосино-больничный дух. Вот чем провонял факельщик, бегая по пустым улицам и поливая огнем соломенные крыши!
— Вы жгли дома мирных жителей. Следовательно, вы бандит. Неужели вы этого не понимаете?
— Не согласен, — мотнул головой немец. — В принципе солдат есть квалифицированный убийца. Но приказ освобождает его от ответственности. Я тоже выполнял приказ. Следовательно…
— А совесть человеческая у вас есть?
Пленный обернулся на притихших сзади солдат и негромко, этаким доверительным тоном (каков мерзавец!) сказал:
— Герр генераль, вы сами хорошо знаете, чего стоит совестливый солдат. Это тряпка и трус. В своем мартовском приказе «О поведении при отступлении» фюрер велит беспощадно вешать таких солдат. Нам вчера вновь зачитали этот приказ и троих повесили — с табличками на ногах, для иллюстрации.
— Вот и тебя надо повесить! — не выдержал багровый от гнева капитан Потанин. — Вон на той осине. Как изверга рода человеческого.
— Нет, вы меня не повесите! — огрызнулся пленный. — Тот генераль, ваш политический комиссар, сказал, что я нужен для пропаганды. Чтобы возбуждать у ваших солдат ненависть. Битте, я готов возбуждать. Я готов повторять везде свои слова как убежденный национал-социалист.
Ну вот теперь стала понятной подлая уловка ученого-поджигателя, Он старательно играл роль, которая, как рассчитывал, от него требовалась, чтобы сохранить свою жалкую бандитскую жизнь. Только не выдержал до конца — ненароком сболтнул, проговорился. Пора было, пожалуй, кончать эту дешевую интермедию.
— Вы уже сделали все, что могли для воспитания ненависти. — Генерал кивнул в сторону зарева. — Так что считайте свою миссию оконченной. Уведите его!
Так и не притронувшись к кружке с чаем, генерал долго глядел на юг, на оплавленный пожарами горизонт: что будет с городом, если они жгут дотла даже хутора-однодворки?
Надо спешить, спешить!
Уже после того как прозвучала команда «Приготовиться к маршу», из темноты неслышно шагнул начальник разведотдела Беломесяц, по своему обыкновению, вздохнул, выжидательно поглаживая планшет.
— Ну что нового? Докладывайте, — сухо сказал генерал.
— Под Белгородом трудно. Противник оказывает упорное сопротивление, особенно вдоль шоссе. Пехота продвигается медленно…
— Это мне известно. Можно бы без предисловия.
— Получена оперативная ориентировка из штаба фронта. Манштейн бросает под Харьков два танковых корпуса: эсэсовский и второй, линейный. Их штабы уже прибыли в Харьков. Таким образом…
— Таким образом, нам и Катукову придется противостоять одним. Особенно Катукову — он идет на Богодухов. Этого следовало ожидать… Ну что ж, танки против танков — так и должно быть.
Он, конечно, понимал, насколько неравноценным будет противостояние: у немцев свой тыл, свои опорные пункты, напичканные пехотой, артиллерией, минометами. А они — в ста километрах от линии фронта, от своих баз.
Хорошо если хоть будет обеспечена авиационная поддержка.
Генерал был недоволен разведотделом: из нескольких разведгрупп, заблаговременно заброшенных в тыл врага на предполагаемые рубежи боевых действий, рабочими оказались лишь две, другие пока молчат. Разумеется, в таком деле всегда имеется риск, учитываются скидки на случайность, но перевес-то всегда должен быть за планированным предвидением.
— Как только выйдем к Золочеву, приказываю вам тщательно расследовать обстоятельства, связанные с исчезновением группы Белого. — Генерал помолчал, опять вспомнив, с какой неохотой, обуреваемый дурным предчувствием, подписывал приказ о назначении в поиск того улыбчивого скуластого лейтенанта, что напомнил ему родного сына.
Он и сейчас не мог понять, в чем крылось это непостижимое разительное сходство?..
Подошел командир авангарда, комбриг, бросил руку к ребристому шлему, ожидая приказ на марш. Показывая на огненные ориентиры пожаров, уходящие руслом реки, генерал сказал:
— Они ждут нас там. Но мы там не пойдем. Берите сразу левее, прямо по целине — на Казачью Лопань. Остальное по-прежнему: опорные пункты обходить, в бои не ввязываться. Только вперед!
В полночь после грозы хлынул ливень, беспросветный, небывало обильный: танки шли сквозь сплошную стену воды.
Утро началось яростными контратаками врага.
Однажды по весне, в самое половодье, случился на Шульбе затор: где-то в верховьях на одной из лесосек подмыло штабеля бревен, приготовленных для мулевого сплава, и поперло скопом по шалой воде — у моста в центре села вскоре выросла гора пихтовых лесин, будто огромный еж подкатил к шатким перилам. Мужики пытались протаранить завал, эхая и матерясь враз раскачивали и били длинным толстым бревном. Однако затор не шевелился, отбрасывая их вместе с бревном-тараном…
Вот так же полки дивизии третий день безуспешно долбили немецкую оборону, ее вторую полосу. Перекатами, меняя друг друга, шли в десятую, пятнадцатую атаку, и снова отводили назад поредевшие подразделения.
Немцы сумели быстро и основательно заштопать прореху, вырванную в обороне нашим танковым клином. К тому же здесь, левее прорыва, щетинились опорные пункты, нанизанные густо на магистральное шоссе, как осиные гнезда на чердачной стрехе.
Прямо на покатом холме были Выселки. Сколько их, этих Выселок, уже встречалось на Курщине! Домов не видно — сгорели, торчат одни фундаменты, а между ними — вкопанные в землю танки и самоходки. Еще вчера различались рваные полосы траншей вдоль склона, сегодня — все черно, все перепахано снарядами, бомбами, минами, ни кустика, ни травинки живой не осталось. Как только атакующие приближались к проклятому черному рубежу, земля вставала на дыбы перед ними, будто из самых своих глубин извергая огненные всполохи.
Полковник-комдив нервничал, ругал приданную артиллерию, поддерживающую авиацию, материл саперов — всех подряд, кроме своей пехоты: она и без того гибла на его глазах. К вечеру бросил в бой последний резерв — учебный батальон бывалых курсантов-фронтовиков, завтрашних младших командиров.
