На стоянках ревели моторы, сновали автомашины, стартеры, бензозаправщики, от самолета к самолету бегали техники, оружейники, мотористы.
Начинался боевой будничный день.
Толстощекий крепыш Федя Ищенко, механик Анохина, теперь «безлошадный», как называли в таких случаях оставшихся без машин и экипажей, помогал техникам третьей эскадрильи готовить самолеты к боевым вылетам.
Эскадрилья занимала северо-западную окраину аэродрома. В километре от нее, на пригорке, располагались зенитные батареи. Их разделял крутой, глубокий овраг, уходивший к небольшому, похожему на лошадиную голову, озеру. Вдоль оврага тянулся густой темный лес. Слежавшиеся комья снега сдавили его, приплюснули, и от этого он казался печальным, угрюмым, и только там, где лесная полоса огибала стоянку, красовались, словно родные братья, высокие стройные тополя-великаны. Под их густыми заснеженными ветвями в удобном капонире стоял самолет командира эскадрильи, вправо и влево от него, по опушке леса, по звеньям — остальные.
Яркие лучи восходящего солнца серебрили огромные крылья «ильюшиных», этих «летающих танков», играли на стеклах приборов, колпаков кабин, заливали ослепительным блеском холмы и сопки. Грозно и неподвижно глядели стволы пулеметов и пушек, от прогретых моторов шел пар, пахло бензином. Возле землянки оружейников, куда обычно собирались на перекур, мотористы загружали автомашину бомбами и боеприпасами. Они оживленно переговаривались между собой, шутили. Летчики и воздушные стрелки, уже получив задание и ожидая сигнала к вылету, находились тут же, у самолетов. Они помогали техникам подвешивать бомбы, проверять вооружение, приборы, оборудование.
Глядя на них, на этих расторопных, задорных ребят, на эти по-деловому возбужденные лица, как-то не верилось, что вот сейчас, всего через несколько минут, они уйдут туда, за линию фронта, на запад, навстречу опасности и смерти. Говор и шутки не смолкали по-прежнему.
Один лишь Ищенко был угрюм и невесел.
«Вот бы Анохина сюда», — размышлял он, не обращая внимания на чей-то забавный рассказ, то и дело прерываемый дружными взрывами хохота.
— И где-то он теперь? Неужели погиб? Э-эх, пропал парень…
Ищенко и не заметил, что последние слова произнес вслух.
— Ты чего это вздыхаешь? — повернулся к нему техник звена Вайя Афанасьев.
Высокий, сутулый, в коротком полушубке и валенках, он казался вдвое выше Ищенко. Вот он степенно отер со лба пот, отставил в сторону ящик с инструментом и, покачиваясь из стороны в сторону, подошел к приятелю.
— Ты чего это? А? Да еще перед вылетом, — с укоризной заметил он Ищенко и покачал головой.
— Да так, — отмахнулся тот и, помолчав, добавил с грустью — Командир-то, говорю, погиб, наверно…
— Не вернулся — это не значит, что погиб, — солидно возразил ему Афанасьев. — Почему ты думаешь, что он не вернется? Вон в тридцать пятом полку Алексей Печников на шестые сутки вышел. А тут три дня — ерунда.
— Нет, нет, не говори, Ваня, — не унимался Ищенко, а сам пытливо поглядывал на него своими раскосыми глазами.
— Точно тебе говорю, — убежденно продолжал Афанасьев. — Таких случаев у нас немало. Вот, взять к примеру Софронова, Иванцова, да всех и не упомнишь. А Анохин ведь любому из них сто очков вперед даст.
— Это-то верно, да вот только…
Ищенко и сам не верил в гибель Анохина, но он нарочно вызвал приятеля на такой разговор. Ему нравилось, когда возражали.
«Значит, не я один так думаю. Не я один!..» Но стоило лишь кому-нибудь согласиться, что его летчик и стрелок погибли, как Ищенко резко обрывал не в меру сочувствующего:
— Погибли! А ты откуда знаешь? Пророк нашелся! Вернутся они! Живы!
Вот и сейчас ему было приятно, что Афанасьев спорил с ним, и он мало-помалу успокоился.
В это время к самолету подошел командир эскадрильи.
— Ну как, товарищи, готовы? — обратился он к техникам. — Через десять минут вылет.
— Все в порядке, товарищ майор! — ответил Афанасьев. — Не задержим.
— А помнишь, Ваня, — вдруг снова заговорил Ищенко про Анохина. — Помнишь, когда он под Новый год с задания вернулся?
Афанасьев кивнул головой.
— Так вот, поверишь ли, живого места не было на самолете… Подвинти. Еще немного. Вот так. Хорош… Пробоин пятьдесят, — продолжал Ищенко. — Приборы — вдребезги, фонарь — разбит, стабилизатор — как решето. «Где же это, — говорю я ему, — вас так угораздило?» — «В небушке, Федя, в небушке, — отвечает он и смеется. — Тесновато, — говорит, — в воздухе было, вот и пришлось схватиться с фашистом». — «А как же, говорю, вы летели на такой машине? Ведь это не самолет теперь, а одни дыры какие-то, телега. Теперь ведь ему только один путь — на свалку или в музей». — «Что ты, — говорит, — Федя? Зачем в музей? Матчасть работала исправно. Так и в формуляре запиши. Правда, кренит, заваливает слегка вправо, а так ничего, хорошо». Вот и поговори с ним после этого. А молодец! Отчаянный парень! — не без гордости закончил Ищенко.
— Что и говорить, — поддержал его Афанасьев. — Таких немного!
Вдруг в это время, едва не резанув винтом по верхушкам деревьев, над аэродромом внезапно появился самолет. На его длинном худом теле зловеще чернели кресты и фашистская свастика. Мощный, пронзительный рев мотора, казалось, хотел расколоть небо надвое.
— «Мессер»! — крикнули где-то рядом.
Бух! Бух-х! Трах-тах! — тотчас же ударили зенитки. А еще через мгновенье с командного пункта взвилась зеленая ракета. И не успела она погаснуть, как дружная пара «яков» рванулась с места и пошла на взлет.
— Быстрей! Быстрей! — провожали их криками на стоянках. — Быстрей, а то уйдет. Вишь, драпать начинает.
Но, к удивлению всех находившихся на аэродроме, «мессершмитт» и не думал удирать. Наоборот, сделав хитроумный противозенитный маневр (которому мог бы позавидовать любой летчик), он вдруг, выпустив шасси, смело пошел на посадку.
На аэродроме ахнули от изумления. Действительно, творилось что-то необычное. И, словно по команде, техники и мотористы, сержанты и солдаты, все, кто находился поблизости, бросились к самолету. А со стороны штаба и землянок туда же бежали новые и новые группы людей, на ходу щелкая затворами винтовок, спешил стрелковый взвод охраны.
А «мессершмитт» впритирку, как говорят летчики, мягко коснулся аэродрома, пробежал посадочную полосу, лихо развернулся и, как ни в чем не бывало, порулил к стоянке третьей эскадрильи, к тому самому капониру, в котором когда-то стоял штурмовик Анохина. Но капонир был занят. В нем уже по-хозяйски располагался связной «По-2».
«Мессершмитт» затормозил, остановился. Его тотчас же окружили со всех сторон.
— Сдаваться прилетел, — взволнованно говорили одни.
— Не сдаваться, а заблудился, — горячо возражали другие. — Бензина-то в обрез, наверное.
— Сдаваться, — не унимались первые. — Крышка скоро Гитлеру, вот они и перекидываются к нам.
Но каково же было их удивление, когда из кабины показался худой и обросший, озорно улыбающийся летчик и, махнув рукой на безобидно стоявшего в капонире «кукурузника», крикнул на чистом русском языке:
— А ну, братва, выкатывай эту посудину отсюда!
На какое-то мгновение толпа застыла в безмолвном оцепенении.
— Да это Анохин! — вдруг крикнул Ищенко.
— Анохин! Алексей! — прорвалось, грянуло по аэродрому, и не успел летчик опомниться, как десятки сильных и крепких рук подхватили его.
Весть о том, что Анохин вернулся, да еще таким необычайным образом, быстро разнеслась по аэродрому, и вскоре не было ни одного человека, который бы не знал о случившемся. Правда, последовавший затем боевой вылет полка на время заслонил разговоры об этом, но, когда к полудню, изрядно потрепав противника, «девятки» штурмовиков, не потеряв ни одного экипажа, одна за другой стали касаться бетонки своего аэродрома, разговоры об Анохине возобновились снова.
А вечером, когда последний самолет был зачехлен и на стоянках остались одни часовые, в землянку летчиков третьей эскадрильи послушать отдохнувшего и отоспавшегося к тому времени Анохина собралось столько народу, что многим негде было присесть.
Анохин, расстегнув от жары почти все пуговицы на гимнастерке (друзья постарались, натопили как в бане), сидел на потертом футляре из-под баяна и неторопливо вел рассказ. Лицо его было гладко выбрито. Похудевшее, оно, однако, не потеряло своей свежести. Большие глаза смотрели по-мальчишечьи просто, открыто, и в то же время в них чувствовалась какая-то далекая, затаенная грусть.
Когда он заговорил о Казакове и его гибели, в землянке стало так тихо, что было слышно, как в лампе потрескивал фитиль, заставляя вздрагивать и колыхаться тусклое пламя «пятилинейки».
