– Всего на полуострове тогда проживали миллион сто двадцать шесть тысяч триста восемьдесят пять человек.
– Тринадцать можно смело отбросить, – снова встрял второй хауптшарфюрер.
– И этого деда в сторожке, – добавил Хазе, посмотревший на Грубера с явным неудовольствием. Грубер в его сторону не взглянул.
– Что касается крымских татар, то на них пришлось двести восемнадцать тысяч сто семьдесят девять человек. То есть девятнадцать целых и четыре десятых процента. Менее пятой части.
– Точно, – подтвердил Эренталь, – мне в штабе говорили примерно то же. Двести тысяч. Так что двадцать тысяч добровольцев – роскошный результат. Отбросим половину – бабы, потом откинем стариков и детей – и останутся искомые двадцать тысяч молодых и здоровых мужчин. Мне положительно нравятся дети Пророка. А остальные, надо полагать, были евреи и русские?
– Не только, – отозвался Грубер. – Тут жили очень многие. Хотя бы греки. Или немцы. Но русских было, конечно, больше всех. Пятьдесят процентов, а вместе с так называемыми украинцами – шестьдесят три с лишним. Евреи составляли пять целых восемь десятых процента. Шестьдесят пять с половиной тысяч. Без крымчаков и караимов.
Раздался голос второго хауптшарфюрера:
– Евреев можно не считать. И этих, как их там, крымчаков. Я знаю, о чем говорю, господин доктор.
Я вспомнил пьяную болтовню Листа, и мне захотелось, чтобы статистические выкладки прекратились. Так и случилось. Эренталь, желая показать, что не уступает доктору в эрудиции, возвратился к теме татарских организаций.
– Да, чуть не забыл. Помимо Симферопольского, имеется еще какой-то комитет в Берлине. Во главе с неким Шинкевичем.
– П-поляк? – с подозрением прищурился Хазе.
Второй хауптшарфюрер решительно возразил:
– Еврей. Все «евичи» и «овичи» – иуды.
– Это далеко не так, – возразил зондерфюрер, но не был услышан. Ясность внес унтерштурмфюрер.
– Расово безупречный татарин. Чистый и беспримесный. По-другому его зовут Кырымал.
– Кирималь, – попытался воспроизвести звучное имя Хазе и с видом знатока восточных языков добавил: – Да, что-то турецкое безусловно есть. Так что там с этим польским евреем?
– Трудится во благо рейха. Хочет татарского государства в Крыму под германским протекторатом.
– А луну с неба ему не надо? – недовольно поинтересовался второй хауптшарфюрер.
Эренталь поспешил его успокоить.
– Мусульмане могут хотеть чего угодно, а мы можем им что угодно обещать. Так будет, пока они нам нужны. Но Германию это ни к чему не обязывает. Поверьте, господа, у меня совершенно точные сведения.
– Откуда? – устало спросил Грубер.
– Оттуда! – ухмыльнулся Эренталь и ткнул пальцем в потолок. После чего неприлично заржал и, стукнув кулаком по столу, возгласил:
– Мы исполним вековые мечты крымско-татарского и турецкого народов! За исполнение желаний, товарищи в борьбе! Аллах акбар!
Фюреры чокнулись. Трое весело, четвертый, Грубер, с отсутствующим выражением лица. Я предпочел воздержаться, прикинувшись безнадежно пьяным.
– Однако, господа, время довольно позднее, – спохватился Грубер. – Нашему итальянскому другу давно пора на покой. Да и я бы, признаться, соснул.
Эренталь согласился и начал прощаться. Завтра рано вставать – дел у полиции выше копчика. Очистка прифронтовой зоны продолжается непрерывно. И хотя активные силы бандитов уже разгромлены, есть еще что прочесать и почистить. Сегодняшний день дал отличные результаты – увидим, что даст грядущий. Жалко, что чертов дед ничего не сказал. Но возможно, он ничего и не знал. Быть может, то вообще была ошибка. Но ради устрашения стоит порой ошибиться. Туземцы должны понимать…
«Подлец!» – гневно подумал я и крепко пожал ему руку.
* * *
Бандиты атаковали перед рассветом. Мы чудом остались живы, Грубер, я и Юрген. Я вовремя услышал треск и резкие хлопки. Грубер вовремя спрыгнул с койки. Мы оба вовремя повалились на пол – и остались целы, когда окно нашей хибары разнесло пулеметной очередью и на нас посыпались осколки стекла и сбитая со стен штукатурка.
– Вот ведь свинство! – возмущенно прокричал Грубер, стаскивая со стула штаны. Дергаясь на полу, он исхитрился, не вставая, натянуть их на ноги. Мы поползли к двери. Я, по счастью, спал не раздеваясь, уж больно устал. Или это было предчувствие?
– Пистолет с собой? – спросил зондерфюрер. Я показал «парабеллум».
– Отлично, зададим им жару, – буркнул он без энтузиазма и выкрикнул: – Юрген!
– Я здесь, – раздался голос из темной прихожей (или как это называется в татарских домах?).
– Автомат при тебе?
– Да.
Похоже, кроме нас, в доме не было никого. Пробравшись к двери – но стараясь держаться от нее чуть в стороне, – мы напряженно прислушивались к шуму на улице. Громыхнули разрывы гранат. Прострекотал пулемет («Русский», – отметил Грубер). Забухал в ответ другой («Немцы», – подумал я). Хлестнули выстрелы из винтовок. В целом ситуация выглядела безотрадной – ненадолго откатившись на окраину, бой вновь приближался к нам.
Несколько пистолетных выстрелов прогремело под самой дверью. Кто-то занял оборону на крыльце. Эренталь? Хазе? Кто-то еще? Раздались крик и стон. Затем громыхнуло в комнате. Повалил неприятный дым. Я понял, что в окно забросили гранату, а следом дымовую шашку.
– Выкуривают, – прошептал зондерфюрер. И тут же в дверь на уровне груди ударила пулеметная очередь. Я понял это задним числом, а сначала просто шарахнулся от брызнувших в сторону щепок и яркого пламени. Трассирующие пули – это я тоже понял потом.
– Поджигают, – отметил Юрген, кивая в сторону комнаты. Я обернулся и увидел прыгающее за распахнутой настежь дверью пламя.
– Терять нам нечего, – прохрипел зондерфюрер. – Резко открываем дверь, выползаем. Флавио, дверь за вами, толкайте снизу, не подставляйтесь, нижнюю часть они не видят, у крыльца сплошные перила. Юрген прикрывает из автомата по фронту, я смотрю, что там справа, и выбираю путь – остальные делай как я. Пошли!
Есть такое слово – «незабываемое». До сих пор самым незабываемым у меня было, по счастью, не вполне состоявшееся падение самолета в районе Аддис-Абебы (из-за неверной информации Елена похоронила меня первый раз – и вскоре ей здорово пришлось разочароваться). Другим подобным впечатлением стала попытка пятерых марокканских кавалеристов расстрелять меня неподалеку от Кордовы. Если предположить, что в обоих случаях судьба стремилась положить конец моему земному существованию, во второй раз она продвинулась гораздо дальше, чем в первый.
Мое удостоверение не произвело на пятерых смуглых неучей абсолютно никакого впечатления. И не только потому, что они не умели читать. Им нравилось убивать. Я тянул тогда время, как мог. По дороге к кювету, в котором кровожадные твари намеревались меня прикончить, я угощал их сигаретами, показывал фотографии детей, спрашивал об оставленных в Африке семьях, кричал «Да здравствует традиционная и национальная Испания!», выбрасывал руку в фашистском приветствии, изображал Муссолини c Гитлером («Bravos!»), Сталина с Троцким («Bastardos!») и даже немного всплакнул – с достоинством и скупо, по-мужски, сожалея исключительно об отсутствии взаимопонимания в рядах борцов с коммунистической заразой.
Меня спас более чем своевременно появившийся офицер-фалангист, «camarada», как называли его сопровождавшие солдаты – на сей раз, благодарение Богу, нормальные европейцы. Африканскую беспощадность фалангист объяснил мне тем, что кавалеристы приняли меня за русского диверсанта, пустившего под откос эшелон с их марокканскими собратьями. Я не поверил ему, рассудив, что политически безграмотным негодяям просто хотелось пристрелить безнаказанно еще одного белого, тем более столь респектабельного, как я. Но не исключено, что это было предзнаменованием. И теперь, в сорок втором, ложному русскому диверсанту предстояло погибнуть от рук настоящих.
Из покинутых комнат дохнуло жаром. Юрген от дыма зашелся кашлем.
– Пошли, пошли! – бешено крикнул Грубер, и я, упав на колени, ударил руками в основание двери. В распахнутый проем хлынул кровавый свет. Над головой прогремела очередь из автомата Юргена.
Не помню, как мы скатились с крыльца. Лежа на земле, я поднял голову и попытался осмотреться. Зрелище напоминало Трою в ночь смерти царя Приама. Улица полыхала, над домами снопами взлетали искры. Винтовочные выстрелы, треск автоматов и крики боли тонули в грохоте крупнокалиберных пулеметов. На фоне пламени ненадолго возникали чернильные тени. Перемещались в нашу сторону и исчезали, залегая и отстреливаясь. В поисках упора для пистолета я наткнулся на что-то кожаное и не сразу сообразил, что это надетый на ногу сапог. Поведя глазами вправо, увидел мертвое лицо владельца, такое же красное, как всё вокруг. Хауптшарфюрер, тот самый, имени которого я так и не запомнил.
