Все было связано сейчас именно с этой правдой: и вечерняя притихшая степь, и тепло южного города, и Наташа Кедрова, и то, что было уже пережито и что предстояло еще пережить в великой страде войны…
Ночью стрелковый полк, занимавший оборону на рубеже Ушицы — Листвяное, был отведен на новые позиции. Немцы обошли Листвяное с запада, и теперь выдвинутые пехотные части могли оказаться отрезанными от основных сил.
Добираясь к месту расположения полка, Соковнин с капитаном Ивлевым поняли, что произошла сложная передвижка армии. По шоссе, обсаженному разросшимися тополями, как прорвавшая плотину река, сплошным потоком двигались беженцы. Гуцулы в длинных белых рубахах и соломенных шляпах, под которыми темнели точно вырезанные из дерева лица с глубокими морщинами; кишиневские и черновицкие евреи на шарабанах, в пролетках и бричках, напоминавших провинцию девятисотых годов; длинные арбы, поместительные, как дома, с несколькими семействами на охапке соломы; целые машинно-тракторные станции с тракторами, комбайнами, сеялками — все двигалось на восток… Тихие поселки и села, в которых мирно вызревали груши и яблоки, маленькие городишки на склонах, сбегавшие вниз, к глубокой горной реке, — все было теперь тоже вздыблено, воспалено, ставни на окнах домов закрыты, и всюду грузились на повозки, арбы и грузовики. Шли пешком, ведя за руль обвешанные узлами велосипеды, шли с котомками за плечами, все побросав, первые согнанные войной с мест, где родились и где прожили целую жизнь. Старые бессарабские евреи с широкими древними бородами неподвижно сидели на арбах и в бричках. Их бескровные губы шептали, глаза были обращены мимо всех — на восток, где в мареве осени было спасение. Медленные волы со стеклянной нитью слюны, упираясь в ярмо сильной грудью со складкой, отмеряли бесконечные степные дороги. Гнали скот — огромные стада непривычных к длинному пути коров, мычащих от боли в неотдоенном вымени и изнуренных зноем; стада свиней — целые свиноводческие совхозы — брели напрямик через степь, прямо по высокой пшенице, уже вытоптанной и почерневшей от колесной мази и автола. Всадники на конях, обугленные недельным переходом, гнали табуны лошадей. Справа и слева от дороги текли по степи волны овец. Блеянье, мычанье, свирепые окрики пастухов, треск тракторов, запахи перегретого керосина и масла, взбулгаченные, с бегающими из жилища в жилище жителями селения, вдруг онемевшие, без дымов из труб, с наглухо закрытыми кооперативами; и мертвые до самого горизонта поля с пшеницей, уже отяжелевшей, уже ждущей руки человека, созреванием встречавшей предстоящее свое уничтожение.
Но лето цвело на этой альпийской дороге, петлявшей, спускавшейся по холмам вниз, к веселым быстрым речкам, с домишками под яркими, цвета терракоты, черепичными крышами, с садами, в которых яблони и грушевые деревья изнеможенно склонялись под грузом плодов.
Было два часа дня. Вероятно, докатилась волна уходящих и до города, где осталась Наташа. Успеет ли она выбраться с поездом или так же на случайной подводе или даже пешком уйдет на восток? Соковнин вспомнил беспомощно накиданные тонкие платьица в раскрытом чемодане на полу, и обреченность кедровского жилища, и тревогу над городом… Дважды пришлось уже выскакивать из машины и им и ложиться в придорожную канаву. На дороге были свежие воронки от бомб, возле обочины лежала убитая женщина; подальше — разрушенный бомбой, вероятно несколько часов назад, еще дымился крестьянский дом близ дороги, и возле потерянно мычала вернувшаяся ко двору корова. Никто не знал толком, откуда движутся немцы.
— А хиба ж кто знае, видкиля они наступают… тильки наступают. Вертайтесь краще, братки, — посоветовал им степенный, с сизыми усами украинец, шагавший возле арбы, на которой от внуков до родичей двигалось его семейство.
Павшие лошади с ощеренными зубами лежали возле дороги, и не одна семья сокрушенно стояла на месте роковой для нее катастрофы. Казалось, своими плечами готовы были мужчины поддержать с обеих сторон изнемогшее животное, тащившееся от самых Черновиц… Клок травы, положенный возле морды лошади, оставался нетронутым. Только самый старший — может быть, дед, может быть, прадед — продолжал сидеть неподвижно в повозке, вокруг которой, понурив головы, стояли внуки и правнуки. В желтом детском шарабанчике, в каком катают на пони в зоопарках детей, сидели две высокие негнущиеся старухи с неподвижными лицами, и покорный, выносливый ослик шел размеренным шагом.
Под вечер они подъехали к сельскохозяйственному техникуму, где должен был находиться штаб дивизии. Насаженные ровными рядами, тянулись плодовые деревья питомника. Их побеленные стволы, подпертые тяжелые ветви с грушовкой и белым кальвилем, голубые улья пасеки — все казалось полным мира в тишине летнего вечера. Часового у въезда не оказалось. Они проехали в самую глубину сада и остановили машину под большой старой яблоней. Между деревьями валялись пуки соломы и сена и лежал конский навоз. Могильно темнели в стороне вырытые от воздушных налетов земляные щели.
— А ведь штаб-то отсюда снялся, — сказал озабоченно Ивлев.
Они прошли к главному дому с открытыми настежь дверями. Все было пусто, пепел сожженных бумаг переползал с места на место на сквозняке. В большой угловой комнате, служившей, вероятно, столовой, лежали сметенные в угол окурки и жестянки из-под консервов. На небольшой высоте безнаказанно кружил неприятельский разведчик, — это значило, что и авиаполк, державшийся последнее время на ближнем полевом аэродроме, переменил место. Они прошли дом насквозь и вышли с другого крыльца. В предвечерней тишине летели к ульям тяжелые пчелы. По аллейке меж насаженных липок вяло плелся парнишка. Они подозвали его.
— Позавчо́ра еще снялся штаб… може, на Винницу, може, еще куда подался, — сказал он опечаленно.
— Ну, а про немцев что слыхал? Немцы где? — опросил нетерпеливо Ивлев.
— Та нимци, они туточки, близко… летаки их кругом летают. Слухайте, як же мне быть? — спросил он с отчаянием. — Все мое богатство те ульи… я же при техникуме пчеловод. Може, маток мне с собой забрать?
Он шагал рядом и вытирал глаза, а тяжелые пчелы, нагруженные цветочной пыльцой, летели к ульям, завершая трудовой свой день.
— Давайте к военному коменданту в город, — решил Ивлев.
Они покинули медоносную тишину опустевшей усадьбы и направились в город. Но город уже двигался навстречу — ехали в городских извозчичьих пролетках, на велосипедах, катили детские коляски со скарбом. Ближе к городу видны были разрушения, причиненные немецкой бомбежкой накануне. Воронки темнели опаленной землей. Несколько убитых племенных свиней лежало в стороне, будто нежась на солнцепеке. Немцы целили в мост через реку. Разбитые дома дымились по обе стороны моста, под которым на большой глубине протекал Днестр. За обвалившимися передними стенами домов — в разрезе, точно на детской картинке, — теснилась в комнатах мебель, на уцелевших боковых стенах висели криво картины и даже по-вечернему стоял на столе самовар, возле которого уже некому было чаевничать. Во дворах поспешно грузили в грузовики вещи. Женщины с детьми на руках сидели уже на копнах рухляди, — все торопились, поглядывая на небо.
Военный комендант оказался боевой. Он как бы высох за бессонную ночь, но не утратил спокойствия в этом навалившемся на него потоке переселения, нового порядка в городе, в котором к нему перешла теперь власть, вида женских слез, побледневших детей, смертельно испуганных и за одну ночь повзрослевших… Он достал двухкилометровку и указал место расположения штаба дивизии. Немецкие передовые мотоциклисты замечены были утром в двадцати шести километрах от города. Идет бой. Оборону держит стрелковый полк с несколькими приданными танками. Сейчас саперы минируют подступы к городу.
— К сожалению, — заключил он с кавказским акцентом, — взрывать мост нельзя, можем отрезать нашим частям путь отхода. Будете в штабе, — может быть, подкинут хотя бы танкеток… — он все еще надеялся, что удастся отстоять город.
Они пробрались между скопившихся у дверей коменданта людей. Вечер уже лежал над городом, и медными пластинами празднично горели на закате верхние стекла домов.
Место, отмеченное комендантом на карте, оказалось глухим большим лесом сейчас же возле дороги. По тому, как в этот лес ныряли машины, и по регулировщику с белым и красным флажками можно было предположить, что там находится большая воинская часть. Сейчас же в глубине лесной просеки охватила вечерняя сырость. Всюду под деревьями стояли грузовики. Два броневичка охраняли обочину леса. Но даже въедчивый запах бензина и разогревшегося масла не мог заглушить тонкого грибного запаха и очарования близкой осени.
